— Ну, воевать-то, положим, небольшое удовольствие. А инженером стать и тебе дорога не заказана. Ты теперь не думаешь, что учиться не имеет смысла?

— Запомнили? — Эдик с упреком посмотрел на меня. — Это я, конечно, глупость тогда сказал. Без знаний в наше время нечего делать. Только много ерунды приходится зубрить. Зачем мне это? А теорию космических полетов не преподают. Поневоле отстанешь от жизни.

— Это же не такая простая штука — теория космических полетов.

— Ну, хотя бы основы, — не сдавался Эдик.

Нилов-отец тоже заходил ко мне однажды после возвращения из отпуска. Он сильно загорел и, видимо, хорошо отдохнул, взгляд его стал живее, движения энергичнее. Горделиво хвастался своими беседами с Эдиком и уверял меня, что Эдик окончательно переменился. Прежнее самодовольство вернулось к Нилову, и мне было неприятно, словно он в чем-то обманул меня. Мы расстались холодно.

А через два дня он позвонил мне.

…Как вы себя чувствуете? Как успехи в работе? Эдик вчера получил по химии четыре. Может быть, он станет в будущем инженером-химиком, как отец. Если можно, я зайду поговорить. Насчет Эдика. И вообще. Завтра? Хорошо, завтра. Всего доброго.

И все. Ничего особенного, не правда ли? Просто вежливый разговор. Но все-таки на душе светлеет оттого, что кого-то интересует твое самочувствие и твои успехи. Не по долгу службы, как полковника, а просто так.

У меня сидела Мария Михайловна, что-то говорила. Я изо всех сил старалась сделать внимательное лицо, но, кажется, мне это не удавалось. Зачем я назначила встречу на завтра? Мы могли бы поговорить сегодня. Хотя, к чему это… Эдик теперь ведет себя хорошо. Нам вообще незачем встречаться с Иваном Николаевичем. Надо позвонить и сказать ему об этом.

Мария Михайловна уходит. Мне не сидится одной в детской комнате. Я припоминаю, какие дела у меня могут быть в городе и, предупредив Варвару Ивановну, что отлучусь часа на два, выхожу на улицу.

Солнечный осенний день. Ветер гонит по мостовой серый бурунчик пыли, шуршит сухими листьями, перекатывает бумажки от мороженого. А вот стоит старый тополь, весь зеленый, без единого желтого пятнышка. Не хочет покориться, упрямец. А пора бы понять, что осень близко, что она уже пришла…

Но какая хорошая, совсем особенная нынче осень. Неужели потому… Да, зачем себя обманывать? Не помню, когда, с чего это началось. Я пришла к полковнику и там увидала несимпатичного человека со шляпой на коленях. Мне же не семнадцать лет, чтобы тешить себя несбыточными надеждами. Но сердце… Не в моей власти приказать ему биться ровно, как прежде.

Говорят, молодость не возвращается. Чепуха. Сколько мне лет? Неужели почти сорок? Вот этому человеку, который идет мне навстречу, — ему сорок. Нет, все семьдесят. Идет и думает, должно быть, что портфель, зажатый у него под мышкой, да ожидающий его обед — это и есть жизнь. У меня появляется озорное желание крикнуть этому человеку: «Глупый! Распрямись! Посмотри, какое удивительное облако плывет у тебя над головой. Как дрожат листья на тополе. Какой забавный малыш катит по дороге звенящий о проволоку обруч!»

Радость… Она все время живет во мне. Неосознанная, тайная радость. Как немного надо человеку, чтобы стать счастливым. Завтра он зайдет. Мы поговорим об Эдике. Он спросит о моих делах и будет увлеченно слушать новости, которые кроме него никому не интересны. И наверняка нашей беседе помешают, потому что мы ведь встречаемся только в детской комнате, только в деловой обстановке. Он посидит и уйдет, а я останусь в смятении…

Зачем, зачем это беспрестанное волнение?.. Ведь ничего не может измениться в моей судьбе. Нилов не свободен. У него жена. У него дети. Эдик. Ради Эдика он и приходит ко мне. Да, конечно, только ради Эдика. А я вообразила… «Волевая, сильная, женщина с характером…» Это обо мне говорят. А я вовсе не волевая и не сильная. Безрассудная, как девчонка. Надо взять себя в руки. Вот вернусь в детскую комнату и позвоню, чтобы не приходил. Да, но что он подумает? Он сразу поймет, что… А это ни к чему. Нет, пусть приходит. Но я скажу, что тороплюсь, мы поговорим об Эдике и больше ни о чем. И я ни за что не позволю ему провожать себя, как в прошлый раз.

— Вера Андреевна, я пришел к вам… Я выбил окно… Меня, наверное, исключат из комсомола, может быть, даже из школы. Тогда я не буду жить. Я не хочу так жить.

— Почему тебя исключат? Что за окно? В школе?

— Нет. У Щеткина дома. Он выбежал и закричал, что я чуть не убил ребенка. Я запустил камнем.

— Как? Умышленно?

— Нарочно. Потому что он гад.

— Эдик!

— Мне теперь все равно.

— Брось глупости, — строго сказала я. — Ну-ка, рассказывай, что случилось. С самого начала.

— Начало было давно.

— Неважно. Рассказывай все. Понимаешь, все?

— И о том, как я стал вором?

— И об этом.

— Когда я подружился с Колькой и Борисом, у меня как будто две жизни стало. В школе — одна, а на улице, с ребятами, — другая. Они же были отчаянные и за это мне нравились. Колька показывал, как надо лезть в чужой карман. Я тренировался, лез к нему. Совсем мне это было не нужно, просто интересно… Как это забраться в карман так, что человек не почувствует?

А один раз в очереди… Большая была очередь, бестолковая, все друг друга давили, толкали. Колька мне говорит: «Вон, видишь того толстяка? Давай! А мы с этой стороны нажмем».

Колька — он такой… Его ребята слушались. И я почему-то ему подчинялся. Взял и пошел к этому толстяку. На нем был старый костюм, карман в брюках чуть-чуть надорван. Мне деньги не нужны были, сам не знаю, что случилось. Вот как на мосту иногда стоишь, и вдруг захочется прыгнуть. И тут.

Ребята нажали сзади, я прилип к этому дядьке… А пальцы сами… Там был портсигар и какие-то бумажки… Я захватил эти бумажки.

Потом, на улице, Колька сам сосчитал деньги. А мне и смотреть не хотелось, как он считал. Оказалось — сорок два рубля. Он считает, а у меня в голове: «Вор! Вор!» Я не хотел брать деньги, а Моряк рассердился: «Запачкаться боишься?»

Мы их в сквере делили. Погода была плохая, дождь собирался. Я не посмел отказаться. Моряк дал мне двадцать рублей, остальные взял себе с Борисом. Я пошел домой. И тут — дождь. Пришел весь мокрый. Смял эти десятки и выбросил в уборную.

А уже был сентябрь, учились. На другой день иду в школу, а сам боюсь. Вор. Как я, такой, сяду за парту, буду со всеми учиться, отвечать уроки? Стихи Пушкина, например.

Но в школе, конечно, ничего не знали. К нам как раз назначили нового классного руководителя — этого самого Щеткина. И я учился и уроки отвечал. Но все время был как будто грязный. Знаете, как: лицо помоешь, а шея грязная, под воротником не видно. Вот и я… Никто не видит, а я знаю, что я грязный.

На уроке мне иногда замечание сделают: «Нилов, не вертись!» А мне смешно. Не вертись. Подумаешь. Знали бы… Совсем я перестал учителей уважать. Неправильно, теперь я понимаю, откуда им знать. Но все равно, как-то должны были догадаться. И учителей не уважал, и себя не уважал.

А потом мне попалась «Педагогическая поэма». Читали? Вот книга! Я всю ночь читал, утром взял в школу, на уроках читал. Спрячу под парту и читаю. Читал и думал. Как бывает в жизни — был последним человеком, а можешь сделаться самым лучшим.

Я стал как следует учиться. Вообще, решил жить по-настоящему. Подал заявление в комсомол. Меня спросили, какие отметки, какую несу общественную нагрузку, и приняли. Значок, билет — все. Комсомолец. Другой человек. Вчера был один Эдик Нилов, а сегодня — другой.

У меня был как праздник. Шел в школу и ждал: вот сегодня что-то случится. Вызовут в комитет комсомола, скажут: «Нилов, поручаем тебе…» Пускай будет поручение невыполнимое, я все равно сделаю. Нет, я понимал, что на полюс меня не пошлют. Пускай будет обыкновенное школьное поручение. Но я же комсомолец, я должен выполнять свой комсомольский долг.