П р о к у р о р. Какого цвета была рукоятка ножа?
О б в и н я е м ы й. Я сказал, что нож был не мой. Я его не видал. Кто-то сунул мне в темноте.
С у д ь я. Но вы нарисовали у следователя нож?
О б в и н я е м ы й. Он мне сказал: надо дело закрывать. Я и нарисовал.
Жалкие увертки. Жалкие попытки смягчить свою вину. Глупый мальчишка! Сколько раз я говорила тебе, что нельзя шутить такими вещами. У тебя однажды отобрали нож. Тебе дали возможность свободно выбрать путь в жизни и идти по нему. А ты? Что ты выбрал, Боря?
Гнев и боль сливаются в одно горькое чувство, давят сердце. Идет допрос потерпевшего, потом — свидетелей, я глухо слышу звуки голосов, изредка улавливаю обрывки слов, но не могу сосредоточиться. Борис сидит, ссутулив плечи и безучастно глядя перед собой. «Все равно, — написано на его лице, — теперь уж ничего не поделаешь».
Допрашивают свидетельницу — квартирную хозяйку потерпевшего.
— Парень он хороший, непьющий, скромный, все бы такие были. С девушкой дружит давно, больше года. И в тот вечер с ней в парк пошел. Вернулся поздно, я уж спала, открыла ему дверь и опять легла. Лежу, а тревожно мне чего-то, не спится. Слышу: вроде кто застонал. Думаю: почудилось. Нет, опять. Я к нему. «Костя, что с тобой?» А он бледный, за живот держится, и руки в крови. «Порезали меня, тетя Груня». Я в скорую помощь звонить. Три недели парень пролежал в больнице, ладно, еще благополучно кончилось…
Когда суд удаляется на совещание, я ухожу. Моя роль в драме Бориса Таранина кончена. Теперь ничего нельзя исправить.
19
На столе лежит письмо. Долго рассматриваю конверт, не пойму, откуда письмо. Мысли все еще там, в зале судебного заседания. На какой срок осудят Бориса? И неужели все-таки нельзя было добиться, чтобы он пошел по иному пути? Из Иркутска. Письмо из Иркутска, от Аллы. Я разрываю конверт.
«Дорогая Вера Андреевна! Я долго Вам не писала, Вы не сердитесь: хотела написать, когда все будет ясно. Теперь уже можно писать.
Но сначала я расскажу, как ехала. Поезд шел от Москвы пять суток, и я целыми днями смотрела в окно. Утром встану раньше всех и — к окну. Первый раз я видела такие огромные просторы — то равнины, то горы, то мост через широкую сибирскую реку. Я смотрела на города и села, на людей, которые ехали со мной в вагоне, и мне казалось, что все они живут настоящей, счастливой жизнью. И я думала о себе, что я тоже буду теперь с ними вместе, и мне было легко и хорошо. Один пассажир даже сказал: «Девушка, вы к жениху едете? У вас счастливые глаза». Я сказала: «Нет, не к жениху, а к бабушке».
Мария Алексеевна приняла меня ласково. Увидала и заплакала, вспомнила дядю Сережу, и я тоже с ней поплакала, а потом мы стали разговаривать. Она спрашивала о маме и вообще о нашей семье, и я сказала ей всю правду. И она просила, чтобы я звала ее бабушкой, как раньше.
Первую неделю бабушка не велела мне идти на работу, чтобы я отдохнула, а потом мы пошли вместе, и я устроилась в пошивочное ателье ученицей. Научусь шить, потом стану закройщицей, мне это очень нравится, буду шить нарядные платья и костюмы. И сама оденусь красиво, мне тоже хочется. А когда-нибудь приеду в отпуск в Ефимовск и сошью платья Вам и маме.
Вера Андреевна, я стала теперь совсем другая, люди хорошо ко мне относятся, и я стараюсь быть хорошей. Спасибо Вам, что посоветовали приехать сюда. Я Вам этого никогда не забуду, Вы и бабушка для меня самые родные люди.
На работе я не устаю, потому что работаю с охотой и не полный день, а шесть часов. Вечером мы с бабушкой ходим в кино, а один раз меня пригласил студент, наш сосед, я пошла с ним, а после кино позвала его домой, и бабушка угощала нас чаем. Я была бы счастлива, Вера Андреевна, если бы не думала о доме. Мать жалко. И Борьку. Мы уж с бабушкой думали написать им, пусть приезжают, жить есть где. А отец как хочет, он нам всю жизнь портил, его и Петьку Зубарева я ненавижу. Может, Вы поговорите с мамой и с Борей, а я им напишу. Боря тоже устроится куда-нибудь учиться, и будем жить. Тогда уж в отпуск я не поеду в Ефимовск, а Вы, если захотите, приедете к нам.
До свидания, дорогая Вера Андреевна, напишите мне, как Вы живете. Бабушка передает Вам привет, я ей про Вас рассказывала, и она Вас полюбила, как я».
Я дочитала письмо и опустила его на стол. И только сейчас заметила, что я не одна: на диване сидел Нилов.
— Простите, не хотел вам мешать, — сказал он. — Я слышал… Жена была на суде. Борису дали восемь лет. Вера Андреевна, дорогая Вера Андреевна, не знаю, как вас благодарить. Только сегодня я понял до конца, что могло бы статься с Эдиком, если бы не вы. Вы спасли мне сына. Подумать только, что он дружил с этим Борисом, с этим отвратительным Борисом…
— Борис вовсе не такой уж отвратительный, — холодно сказала я.
Нилов непонимающе посмотрел на меня. Мы вдруг сделались совсем чужими, словно виделись в первый раз. Он был возбужден сознанием миновавшей его опасности. Только сейчас он увидел пропасть, по краю которой шел его сын, и радовался, что Эдик не оступился. А до того, кто не сумел удержаться, ему, кажется, не было дела. И до меня тоже.
— Может быть, может быть, — пробормотал Нилов в ответ на мое замечание. — Но все-таки это ужасно. Схватить нож и пропороть живот человеку. Неужели Эдик мог бы…
— Мне пора идти, — сказала я, вставая.
— А, да, да. Позвольте, я вас немного провожу.
— Нет, не надо. Пожалуйста, не надо.
Он внимательно поглядел мне в лицо.
— Вам тяжело…
— Да. И я должна остаться одна.
Я хотела пройти мимо, но Нилов остановил меня, взял за руку.
— Простите меня, Вера Андреевна. Я понимаю ваше горе.
— Не надо.
Я отняла руку, и мы вышли.
ЭДИК НИЛОВ
1
Что лучше: жить спокойно, размеренно, смирившись со своим одиночеством, ограничиваясь теми радостями, какие приносит труд, и обманывать себя, что ты счастлива, или… Или вдруг по-настоящему ощутить, что такое счастье, любовь, взлет, а потом опять сложить крылья, опять работать и после работы возвращаться в свою комнату, зная, что тебя никто не ждет, что ты — одна, навсегда одна?..
Что лучше? Смешно спрашивать. Ведь это совсем не зависит от нас. Семнадцать лет прошло, как нет Андрея, все время встречались мне и проходили мимо люди, но никогда эти встречи не приносили такого счастья и такого горя. И вдруг этот человек…
Когда любят, говорят: необыкновенный, замечательный, самый лучший. Я не думала этого о Нилове. Обыкновенный, немножко беспомощный, он стал нужен и дорог мне со всеми своими достоинствами и слабостями. И никто не мог бы сказать, и я — всего меньше, почему он, а не другой…
Странно: по первому впечатлению он показался мне на редкость несимпатичным. Моя антипатия к Нилову возникла даже прежде, чем мы познакомились. И у меня для этого были причины.
Позвонил полковник.
— Товарищ лейтенант, вы вызывали Ивана Николаевича Нилова? — спросил он.
— Вызывала, товарищ полковник. Вчера я беседовала с Эдиком, помните, вы сами, поручили мне заняться этими ребятами. А сегодня хотела поговорить с отцом…
— Он у меня, — перебил полковник. — Товарищ Нилов у меня пришел жаловаться, что вы отрываете его от исполнения важных государственных обязанностей.
— У меня тоже государственные обязанности, — запальчиво ответила я.
— Так вы зайдите, объясните свою точку зрения Ивану Николаевичу. Мы ждем.
«Пришел жаловаться, — раздраженно думала я, торопливо шагая по улице, — жаловаться на меня за мою тревогу о его мальчишке. Инженер, а сознательности меньше, чем у малограмотной уборщицы. «Государственные обязанности…» Ну, я ему сейчас скажу… Я ему скажу, что воспитывать сына — это тоже государственная обязанность».
