— Понял?

— Понял.

И не соврал ведь я, правда, понял.

— Ну вот, а ты школу хотел из-за такого пустяка бросать. Разве можно так просто сдаваться? Так будешь всегда с трудной дороги на легкую сворачивать — далеко не уйдешь.

И опять помолчал.

— А мальчишек зря побил. Ты большой, так веди себя по-солидному. Да еще вот что… Скажи-ка мне: всерьез пришел учиться? За ум взялся или по другой какой причине, время провести сел за марту?

— Всерьез.

— Я так и думал. Тогда работай как следует. Я с Ириной Ивановной поговорю, чтобы помогла тебе по русскому языку.

Не знаю, как он там поговорил, но, верно, стала Ирина Ивановна заниматься со мной дополнительно. Останемся после уроков, правила мне объясняет, диктанты пишем. Когда «а» писать, когда «о», безударные гласные и вообще разное там по грамматике. «Никто, никакой» — «ни» вместе. Кое-что запомнил все-таки. Ирина Ивановна похваливает меня. «Прежде ты по двадцать ошибок делал в диктанте, а теперь — по двенадцать. Сдвиги есть». Сдвиги! А у самой в глазах — презрение. «Дурак ты, думает, дурак, еще я тут после уроков должна с тобой сидеть». Как узнал, что думала? А видно. Сразу видно, от души человек говорит или так…

В общем, за двенадцать ошибок оценка такая же, как за двадцать — единица. А по истории — двойка. И по арифметике тоже. Хотя Мария Михайловна мне помогала, все равно — двойка.

Просчитался я. Самого себя не знал, когда пошел в школу. Ленивый стал, отвык учиться. Приду домой — на улицу тянет. А тут еще Борька с Эдиком явятся: «Айда, погоду посмотрим». И шатаемся по городу до поздней ночи. Утром возьму книжку, а мне будто кто шепчет: «Брось, сегодня не спросят». И верно, думаю, на черта каждый день учить, если спрашивают раз в четверть!

А самое главное — скучно мне было в школе. Я и по годам не маленький, а если по жизни взять, так жизнь меня еще старше сделала. С ребятами мне неинтересно. В перышки играть начнут, или спор какой пустой затеют, или загадки примутся отгадывать. А на уроке тоже не лучше. «В двух ящиках было двадцать семь килограммов яблок. Когда из одного пересыпали в другой…» Глупо. Зачем пересыпать из одного в другой? Ребята решают, только перья скрипят, а я чертиков рисую. И думаю, если вовремя не учился; так лучше не браться.

Неправильно рассуждал. Я теперь понимаю — неправильно. Сколько людей взрослых учатся, даже семейные, у нас мастер — сын в восьмом классе, и сам в вечернюю школу ходит в восьмой. А тогда засела мне в голову эта мысль, и все. Как-то утром мать будит: «В школу пора», а я говорю: «Не пойду, голова болит». Раз пропустил. Потом еще. В общем, пошла та же история. Прогулы да двойки, двойки да прогулы. Однажды вызывает меня завуч.

— Что же, Рагозин, обманул, выходит, меня? Говорил, что серьезно решил учиться, а сам?

Я молчу. Он стыдит меня, а я молчу. Что скажешь?

— Ты просто, — говорит, — лентяй.

Лентяй? Правильно. Лентяй. Вор. Шпана. И нечего лезть со свиным рылом в калашный ряд. Попробовал? Не вышло? Ну и плевать. Жил без школы и еще проживу.

Павел Михайлович, вроде как вы, меня уговаривает: возьми себя в руки, учись, где твоя воля… и разные там слова. А до меня эти слова, как нерусские, не доходят. Потому что я сам в себе разуверился. Понял, что последний раз в школе, не приду больше. И не пошел.

О том, что Рагозин бросил школу, я узнала не сразу. Из школы не позвонили, сам Николай стыдился заходить. А у меня как раз в то время оказалось много трудных ребят. И с одним бригадмильцем случилась неприятность: вместо того, чтобы бороться с хулиганством, сам нахулиганил. И потом… Потом были личные переживания, я о них после расскажу. Из-за всего этого я и не заметила, что Коля Рагозин перестал заходить в детскую комнату.

Однажды встретила его мать, спросила, как у него дела в школе. Анна Васильевна горестно поджала губы, махнула рукой.

— Не учится он. Бросил. Опять на улице да на улице. И пьяный раза два приходил. Сам ли деньги добывает, дружки ли поят, не знаю. Спрошу — молчит.

— Как же вы не пришли ко мне? — с упреком и, кажется, даже с раздражением спросила я. — Почему не сказали, что Коля бросил школу?

Анна Васильевна вздохнула.

— Что ж говорить. Большой стал, сам понимает. Шестнадцатый год ему.

— Тем более ему совет нужен. Вот паспорт получит, на работу поступит…

Рагозина снова безнадежно махнула рукой.

— Не надеюсь я на него. В школе не удержался, а на работе тяжелее, и вовсе не удержится. Так уж, видно, придется мне с ним маяться.

— Нельзя так думать, Анна Васильевна, — сказала я, взяв ее за руку.

— Я на вас не в обиде, вы уж как старались его вразумить, да что ж, если не вышло. Свою голову не приставишь.

Неужели Коля не изменился к лучшему, неужели я обманулась? Нет, не может быть. Бросил школу. Плохо, конечно. Но вовсе это не значит, что на парня надо махнуть рукой…

— Анна Васильевна, договоримся так: пусть Коля придет сегодня вечером ко мне. Обязательно отправьте его, слышите, обязательно. Скажите — я велела прийти, мне надо поговорить с ним.

— Я скажу. Только не пойдет он.

— Должен прийти.

Анна Васильевна кивнула и пошла прочь. Я постояла, глядя ей вслед. Я думала о том, что велика доля ее вины, ее неосознанной вины в изломанном детстве сына. Зачем она идет по жизни, сгорбившись? Ну, трудно, ну, неладно сложилась личная судьба, но разве же это все? Если бы у меня был сын… Сын — это счастье, а она никогда не понимала этого. Надо поговорить с ней… Потом, после разговора с Колей.

Вечером Николай распахнул дверь в детскую комнату. Шапка сдвинута на затылок, ворот рубахи расстегнут, пальто нараспашку. Вошел, остановился против моего стола, вызывающе сказал:

— Напрасно вы это. Что знали, все сказали, нового не придумаете, только время зря будете тратить.

Я почувствовала запах водки.

— Как ты смел явиться ко мне пьяным?

— Я не пьяный. Сто грамм… Меня пьяным напоить — разоришься. А какие мои доходы, чтобы пить? Никаких доходов нету! Ребята угостили — вот и выпил.

— Какие ребята?

— Ну зачем вам знать? Знакомые ребята.

Пьяный, неряшливый и нахальный, он был противен мне. Я встала, подошла к Николаю, сверху вниз заглянула ему в лицо. И вдруг неудержимая злость и обида вспыхнули во мне.

— Чем гордишься? Что ты распоясался? Безмозглый, пьяный мальчишка! Я тебя к настоящей жизни тяну, на большую дорогу стараюсь вывести, а ты хочешь на задворках юность провести? Вместо того, чтобы устать во весь рост, на брюхе ползаешь перед бандитами за рюмку водки? Эх, ты! Я к тебе всем сердцем, а ты ко мне задом норовишь повернуть. Дерзости говоришь? Говори, еще говори, я послушаю, только не раскайся потом. «Нового не придумаете!» Петька Зубарев новое придумал для тебя? Ему веришь? Ну, что ж! Ступай к нему. Пей с ним. Воруй. В тюрьму с ним иди — по нему давно тюрьма плачет и по тебе, видно, тоже. Иди!

Я повернула Рагозина к двери и слегка подтолкнула.

Он сделал шаг, потом обернулся, взглянул с откровенной, угрюмой злостью и выкрикнул:

— И пойду, и сяду! Вас не касается! Никого не касается! Сам за себя отвечаю…

Он выскочил, хлопнув дверью. Тут только я вспомнила, что так и не спросила, почему он бросил школу. Глупо. Как ровня поссорилась с мальчишкой. Нервы начинают сдавать. Но все-таки, если есть на плечах голова, подумает над моими словами. А нет, так ему ничего не вдолбишь.

Не надо было мне терять его из виду. Да ведь, думаешь, — учителя, классный руководитель… У меня же не один он… Впрочем, бесполезно оправдываться. Упустила парня. Он за ум взялся, мне бы его поддержать, а я упустила. Да и школа тоже — хоть бы позвонили, сказали, что бросил учиться.

Я схватила телефонную трубку и вызвала школу. Подошел завуч.

— Рагозин? Да, не учится, больше месяца, по-моему. Он же переросток, ему трудно с малышами. Учился плохо, пропускал уроки. Я с ним беседовал, мне кажется, — у него какая-то душевная неурядица.