Придут или не придут?

За окном медленно темнеет. В открытую форточку льется весенний воздух, пропитанный запахом оттаивающей земли и свежего хлеба — через дорогу расположена пекарня. На улице звенят ребячьи голоса.

Дверь из моего кабинета в детскую комнату открыта. Варвара Ивановна, уборщица и рассыльная, сидит на диване и плетет кружево. Сегодня выпал спокойный день.

— Варвара Ивановна, вы идите, может быть, дома нужно что-нибудь сделать?

— Идти, — ворчливо повторяет она. — Уйду, а ну-ка за кем сбегать понадобится?

Варвара Ивановна все-таки уходит. Я остаюсь одна.

О чем с ними говорить? И как? «Мне известны кое-какие ваши дела. Скверные дела. Если вы пойдете по этой дорожке…» Нет, не стоит заранее подбирать слова, все равно приходят на ум не те, какие нужно.

Пора зажечь свет. Уже совсем темно. Придут или не придут?

Я встаю, но вместо того, чтобы направиться к выключателю, подхожу к окну. Ребятишки играют в лошадки. Маленькая девочка стоит, сложа ручонки на животе, и завистливо смотрит на них. До чего она похожа на Галю!

Закрываю глаза и вижу Галю. Потом Андрея. Он держит Галю, подняв над головой, смотрит на меня и смеется добрым басовитым смехом. И сразу за этим вспоминается вокзал. Вещевые мешки за спинами солдат, прощание, слезы, необыкновенно долгий гудок паровоза.

— Андрей!

Я часто произношу вслух его имя. Но он никогда уже не отзовется. Там, на вокзале, я видела его в последний раз.

Не хотела верить, что могу его потерять. Не могла смириться с разлукой. Бегала на вокзал и нетерпеливо обшаривала взглядом вагоны солдатских эшелонов. Держала для него наготове чистое выглаженное белье. Берегла бутылку вина, вдруг приедет на побывку.

Андрей успел прислать всего два письма. Его убили в самом начале войны.

Вскоре немцы начали бомбить город. Одна бомба попала в детский сад. Ни Андрея, ни Галю мне не пришлось хоронить. Они остались в памяти живыми.

Мне незачем, не для кого было жить. Во время бомбежек я не уходила в убежище. Иногда садилась за пианино и играла. Соседи ахали, удивлялись моей храбрости. А это была вовсе не храбрость. Просто мне хотелось умереть. Я даже отказалась эвакуироваться. Секретарь райкома накричал, как на девчонку, и все-таки заставил ехать в тыл.

Что было потом? Работа. Много работы. Работа и одиночество. Несколько раз за мной пытались ухаживать, я могла бы выйти замуж. Но на свете не было другого Андрея…

Не надо. Не надо бередить старую боль. Я все-таки была счастлива. Пять лет огромного, будничного счастья. Если бы судьба сохранила мне Галю!

Девочки уже нет на улице. И мальчишки, игравшие в лошадок, тоже исчезли. Какой-то подросток, засунув руки в карманы, переходит улицу. Знакомая фигура. Клетчатая кепка козырьком назад, черный матросский бушлат. Да это же Рагозин! Но почему один?

Я поспешно включаю свет и сажусь за стол.

Он без стука распахнул дверь.

— Здесь, что ли?

— Входи, Коля. Снимай бушлат, вон вешалка.

— Ничего, я так.

— Раздевайся. Разговор у нас будет долгий.

Он неуклюже стягивает бушлат и остается в полинявшей синей футболке. Про кепку приходится напомнить еще раз.

— Садись.

Он садится на краешек дивана, шмыгает носом. Вид у него смущенный. Но похоже, что смущает его не столько предстоящий разговор, сколько отсутствие носового платка.

— Почему ты один?

— Если что надо, я передам ребятам.

— Вот как. Все же им придется лично обеспокоиться. А ты правильно сделал, что пришел.

— Зачем звали? — хмуро осведомился Рагозин и вытер под носом рукавом футболки.

Я не отвечаю на вопрос. Спрашивать — это мое дело, а его дело отвечать.

— Понравилась тебе картина?

— Мура.

Рагозину нет еще пятнадцати лет, но выглядит он гораздо старше. Отчетливые морщинки пролегли на лбу и особенно резко — от крыльев носа к углам рта. На щеках лиловые бугорки прыщиков. Небольшие черные глаза следят за мной угрюмо и недоверчиво.

— С кем ты, живешь?

— С матерью.

— Вдвоем?

— Вдвоем.

— А отец?

— Отцы не у всех бывают, — ответил Рагозин и усмехнулся.

Усмешка вышла нехорошая. И в остром взгляде вызов. «Вот я какой. Родился, неизвестно от кого и неизвестно зачем, — говорил этот взгляд. — И живу, как хочу. Сам себе хозяин».

— Мама работает?

— Работает. Уборщицей на швейной фабрике.

— Почему ты не учишься, Коля?

— Не хочу.

Я задала ему еще несколько вопросов о его жизни, о матери, о товарищах. Он отвечал односложно и держался настороженно. Ждал другого разговора. И я начала этот разговор.

— Ты знаешь, зачем я тебя позвала?

— Скучно, наверно, вам одной тут сидеть, — с издевкой ответил он.

— Милиции известны ваши художества. Твои, в частности. И о карманной краже, которую ты совершил недавно в промтоварном магазине, и о других ваших делах мы знаем.

— Понаслышке знаете, — нагло сказал Рагозин. — А поймать никто нас не поймал. Чем докажете, что я украл?

— Надо будет — докажем.

— Надвое бабушка сказала.

Мне вдруг вспомнился воробей, которого поймал вчера и посадил в клетку соседский парнишка. Когда парнишка просовывал палец в клетку, воробей топорщился и щипал его за этот палец…

— Поймаете — тогда судите, а не поймали — нечего и говорить.

— Если не бросишь воровство, — будем судить. Но я не хочу, чтобы тебя судили. Я хочу, чтобы ты стал честным человеком, Коля. Честным, а не вором.

Он молчит, глядя в пол. Губы плотно сжаты. Лицо упрямое, замкнутое. Помолчав, бросает:

— Я своим умом живу. Советов не требуется.

— Неправда, Коля. Не своим умом вы живете, а вовсе без ума. Кто-то тащит вас, куда ему надо, как слепых щенят в лукошке. Не сам ты начал воровать, научили тебя. Разве не так? Молчишь? Самостоятельностью хвалишься, нос задираешь, храбришься: судите, тюрьмы не боюсь!

— В тюрьме тоже люди живут, — не поднимая глаз, заметил Рагозин.

— Не на тех людей надо равняться, Коля.

Как-то полковник сказал мне: «У работника детской комнаты одно оружие — слово». Где найти слова, которые дошли бы до сердца этого мальчишки? Как пробиться сквозь этот отстраняющий враждебный взгляд к его разуму и чувствам? Пока не знаю. Но я буду бороться за него. Бороться отчаянно, до полной победы или… Да, не всегда удается победить…

— Вот ты Моряком назвался. Да разве моряки по карманам лазают? Советские моряки подвигами прославились на весь мир, на смерть шли за светлое будущее на земле. За счастье таких, как ты. А ты за что борешься, чем живешь?

Рагозин выпрямился, в упор посмотрел на меня Горькая улыбка тронула его губы, резче обозначились бороздки в углах рта.

— Сча-стье? — раздельно повторил он. — А что это такое — счастье? С чем его едят? Не знаю я никакого счастья. Сказки все. Басни. Может, вы его знаете, ну и пользуйтесь, а меня не учите. Я, кроме хлеба да картошки, всю жизнь ничего не видал. Мороженое первый раз на краденые деньги попробовал. А Моряком я не сам себя назвал — ребята придумали Вот и все, и кончен наш разговор.

Рагозин вскочил.

— Сядь!

Он неохотно опустился на диван.

— Ты меня счастьем укорил, — медленно, с трудом подыскивая слова, заговорила я. — Да, я была счастлива. И теперь по-своему счастлива. Но и горя я пережила столько, сколько никому не пожелаю. Ты трудно живешь — верю. Но ты себя этим не оправдывай.

Рагозин молчал. Лицо его было угрюмо и неподвижно.

— Ладно, приходи ко мне завтра, в два часа. А теперь можешь идти.

Он, не глядя на меня, подошел, к вешалке, накинул бушлат, открыл дверь. Уже стоя одной ногой за порогом, обернулся и сказал:

— Я не приду. И завтра, и вообще.

На другой день утром ко мне в кабинет вбежала запыхавшаяся женщина в расстегнутом пальто и небрежно повязанном платке. Я в это время разбиралась с мальчишкой, который решил потренироваться в меткости стрельбы из рогатки по уличным фонарям. Прежде чем женщина успела заговорить, я поняла, что это мать Коли Рагозина. Те же черные, глубоко посаженные глаза, тот же острый нос, такой же, как у сына, склад тонких губ. Только губы гораздо бледнее, и на изможденном лице — густая сетка мелких морщин.