— Не стоит.

— Ну, уж позволь мне самой решать.

— Решайте, — согласился Эдик и ушел.

Нилов сидел все так же неподвижно, держа на коленях свою шляпу и глядя вниз, и лишь изредка вскидывал на меня голубые близорукие глаза. В этих глазах был вопрос и растерянность и, пожалуй, недоверие.

— Эдик так говорил с вами? — спросил он, сделав ударение на слове «так».

— Да.

— Странно.

— Ваш сын одинок, у него нет друзей.

— Почему?

— Не знаю. Вероятно, его когда-нибудь сильно обидели. Впрочем, не могу утверждать, не знаю пока.

— Его никто не обижал, — сухо возразил Нилов.

— Вы можете не знать. Эдик проводит время с ребятами, которые вряд ли подходят ему в друзья. Мне кажется, он делает это назло кому-то.

Нилов сидит с видом жертвы, на бледном лице — выражение снисходительного внимания. Ничего не поделаешь, он вынужден слушать все, что ему говорят, хотя все это ему совсем не интересно.

— У Эдика переходный возраст. Через год — два, я полагаю, у него пройдет и эта порывистость, и страсть философствовать. Все встанет на свое место.

— Стихийное формирование взглядов не всегда дает хорошие результаты.

— Но ведь есть школа.

— Эдик выбился из нормального потока школьной жизни, он попал в водоворот и нуждается в помощи.

Нилов пристально посмотрел на меня.

— Я представлял себе работников милиции несколько иными, — задумчиво проговорил он. — Более грубыми, что ли. Но все-таки, не скрою, мне чрезвычайно неприятно, что милиция вмешивается в мою личную жизнь. Я был бы рад, если бы эта наша беседа была первой и последней.

— Не могу вам обещать, — возразила я.

Нилов помолчал, размышляя, по-видимому, стоит ли продолжать разговор. Все-таки он счел нужным кое-что объяснить мне.

— Воспитанием детей в нашей семье занимается жена. Она культурная и неглупая женщина. Может быть, ей даже будет полезно познакомиться с вами. Вот с ней вы можете поговорить о детях, она очень любит эту тему. Собственно, дети составляют единственную цель ее жизни. Ради них она бросила работу и посвящает семье всю жизнь. Да, вам стоит познакомиться, я ей скажу. А меня увольте. Я стараюсь быть хорошим мужем и отцом, но делать больше того, что я делаю для семьи, не могу.

— Если вы поймете, как нужно Эдику…

— Я — инженер, у меня ответственная работа, завод поглощает не только большую часть моего времени, но и все душевные силы. В особенности сейчас. Наш завод сильно отстал от современного технического уровня, и теперь, за какие-нибудь год — два, мы должны сделать огромный скачок вперед, — говорил Нилов тоном лектора, который не очень заботится о том, дойдут ли до слушателей его рассуждения, — просто он считает нужным высказать свою точку зрения и высказывает ее, а поймут ли — не его дело.

— Недавно я прочла в одной книге: «Производство не бог, чтобы ему приносить жертвы». Мне кажется, в этом изречении есть смысл.

— «Производство — не бог…» Любопытно. Но вряд ли верно. Производство требует жертв. Всякая творческая работа требует от нас не только разума, но и души, пота, крови… Всякая — будь то писательский труд, или труд инженера, или… заведующего детской комнатой. Не так ли?

— Так. А сыну вы все-таки должны уделять больше внимания. Подружитесь с ним. Это нетрудно. По-моему, он очень отзывчив на внимание и ласку.

Я не заметила, и он, вероятно, тоже, когда наша, беседа приняла новый характер. Нилову больше не было скучно, а я забыла о своей наставнической роли. Мы говорили, как два знакомых и приятных друг другу человека, и он не спешил уходить, а я больше не пыталась сосредоточить разговор только на Эдике.

Неожиданно — мне показалось, что очень скоро, а на самом деле, не так уж скоро — вернулся полковник. Он с веселым удивлением посмотрел на нас и сказал:

— Ну, я вижу, вы нашли общий язык. Очень хорошо. Советую встречаться почаще.

Это был самый естественный совет, совсем не от чего было смущаться, но почему-то моим щекам стало жарко. Нилов встал и простился с полковником.

— Вы не идете? — спросил он меня.

— Нет, мне еще надо поговорить с Василием Петровичем.

Не знаю, зачем я сказала неправду. Пришлось срочно придумывать какой-то незначительный вопрос. Почему было не выйти вместе с Ниловым? Нет, полковник все-таки насмешливо сказал: «Вы нашли общий язык». Неужели он подумал… Я и с другими родителями никогда не спешу оборвать беседу на полуслове.

— Инженер, а сын растет хулиганом, — сказал полковник, когда Нилов вышел. — Поразительно, до чего иногда умные, образованные люди невежественны в вопросах воспитания. Он ему увеличит карманные деньги! Парня надо драить с песком, а он — деньги. Воображает, что мальчик лакомится мороженым. А мальчик играет в карты, курит, водку пьет. Понял он хоть что-нибудь?

— Нилов? Я думаю — да.

Мне вдруг захотелось заступиться за Нилова. Это было уж совсем глупо. Я рассердилась на себя и резче, чем следовало, сказала:

— У него — завод, а детей воспитывает жена.

— Оно и видно. С женой тебе тоже, пожалуй, следует повидаться.

— Я и сама думала.

— Вот-вот. Ну, так о чем ты еще хотела?

И мы заговорили о другом.

Мне не скоро удалось побывать в семье Ниловых — скопились более неотложные дела. Я попросила Марию Михайловну познакомиться с Ниловым и последить за поведением Эдика.

Вместо благодарности Марии Михайловне при своих визитах часто случалось наталкиваться на унизительную холодность и даже высокомерное презрение. Она никогда не показывала виду, но в душе страдала от этого. Она приходит, чтобы помочь, а на нее смотрят, как на назойливого человека, вмешивающегося не в свое дело. Где их разум? Где, наконец, просто такт людей, окончивших институты и считающих себя культурными? Мария Михайловна по опыту знала, что именно в «культурных» семьях чаще всего ожидает ее грубый прием. И так как семья Ниловых относилась именно к таким, она не без тревоги постучалась в их дверь.

Предчувствия не обманули старую учительницу. Худощавая, довольно красивая женщина с небрежно заколотыми волосами, в ситцевом платье и чистом переднике приоткрыла дверь и, стоя на пороге, сухо осведомилась:

— Вам кого?

И Марии Михайловне на лестничной площадке пришлось объяснять, что она — учительница-пенсионерка, что ей поручили в детской комнате в некотором роде шефство над ребятами этого квартала, а поскольку Эдик ведет себя не совсем хорошо…

Елена Васильевна едва заметно пожала плечами, вздохнула и, сказав: «Проходите», с явной неохотой выпустила ручку двери.

В большой, светлой и опрятной комнате за круглым столом на высоком детском кресле сидела белокурая девочка лет пяти и рассматривала книжку с картинками. Елена Васильевна указала нежданной гостье стул и сама села рядом с девочкой.

— Я пришла познакомиться, — сказала Мария Михайловна со всей возможной приветливостью. — Может быть, я смогу вам чем-нибудь помочь в воспитании сына…

— Я сама справлюсь, — возразила хозяйка.

— Сегодня в красном уголке вашего домоуправления я буду проводить беседу для матерей-домохозяек, вы приходите.

— Благодарю вас, мне некогда.

Беседа не клеилась. Мария Михайловна не могла преодолеть неловкости, вызванной неприязненным приемом, ей хотелось подняться и откланяться. Она ведь больше не работает в школе и вовсе не обязана… Не обязана? По долгу службы — нет. Но другой, человеческий долг, не позволял ей уйти.

— Вы знаете, Елена Васильевна, Эдик…

Но Елена Васильевна не хотела знать.

— На Эдика все наговаривают, — перебила она учительницу. — Его и в школе учителя ненавидят. Бесконечные двойки по математике. А он всегда готовит уроки, я сама слежу, мальчик каждый день занимается по два — три часа. Я не знаю, что делать. Перевести его в другую школу?

— Я могла бы позаниматься с вашим сыном математикой, — предложила Мария Михайловна.