Почему я больше всех волнуюсь за Николая? Сколько раз я уговаривала его сдать финку. «У меня нет». И вот чем это кончилось.

А Борис? Если он попадет в колонию, то не станет там лучше. Он очень трудно поддается хорошему влиянию. Равнодушен к себе и ко всему на свете. Честь и совесть для него пустые слова, как и для его папаши. Если уж судить, так следовало бы судить их вместе. Отца и сына. Отец формально не виноват. А на самом деле виноват больше Бориса. Это он сделал Бориса преступником.

Николай с детства обижен на жизнь. Как он тогда сказал: «Не у всех бывают отцы». И мать никогда не была с ним ласкова. В школе его считали хулиганом и лентяем. А парнишке всего пятнадцать лет. То, что он совершил, — преступление. Но мы, взрослые, — и его неизвестный отец, и мать, и учителя, и… да, наверное, и я — мы тоже виноваты перед ним. Его будут судить. А мы будем сидеть и слушать. «Гражданка Орлова, что вы можете сказать о Николае Рагозине?»

Да, что я могу сказать? Я верила в него. В последнее время я его даже полюбила. Казалось, что он тоже привязался ко мне. А он пошел за Петькой Зубаревым. Хотя ребята не сознаются, но это он послал их на преступление. Наверняка он.

Все-таки надо спать. Уже светает. Скоро идти на работу, а я еще не сомкнула глаз. Это часы мешают мне своим тиканьем. Остановить их?..

Петька Зубарев оказался сильнее меня. Довел-таки ребят до тюрьмы. А я не сумела найти дороги к ним. Я ничего не добилась.

Нет, это неправда. Кое-чего я добилась. Коля изменился. И Борис тоже. А Эдик — он и не был таким уж плохим. Если бы не этот случай… Почему я решила кончить борьбу, сдаться? Разговаривая с полковником, я чувствовала себя увереннее. А теперь не знаю, что делать. Когда человек остается один, он всегда кажется себе слабее, чем на самом деле.

Ничего не получается. Хочу здраво, последовательно все обдумать и решить, а мысли путаются, скачут. Ведь я привыкла к этим мальчишкам. Мне больно за них. И эта боль не дает спокойно размышлять. И полковник… ничего не посоветовал. «Давай решать». А сам предоставил решать мне одной. Отдал в мои руки три человеческих судьбы. Не три — больше. Мать Николая… Каково ей будет, если посадят сына? И Нилов… Высокомерный эгоист, но все-таки жалко его. Вот отца Бориса не жалко ни капельки. Мать — да, а его нет.

«Судите их». Стоит мне сказать завтра полковнику эти два слова, и будет суд. Ребят отправят в колонию, а лейтенант милиции Орлова будет другим мальчишкам говорить о том, как надо себя вести. Бесполезные слова. Или нет? Или не такие уж бесполезные? Кто скажет, топталась я на месте или шла вперед? Может быть, пройдена большая часть пути, и осталось совсем немного. Один шаг, два, три — и Коля станет честным человеком. Борис возненавидит Петьку Зубарева. И Эдик скажет: «Спасибо вам, Вера Андреевна…»

Нет, мне не решить одной. «Иди к людям». Это вы говорили мне, товарищ полковник: иди к людям. Я пойду к Марии Михайловне. Поговорю с Володей. Снова встречусь с родителями мальчишек. Потому что ведь мне ничего не добиться одной. Это наше общее поражение. И победа, если она придет, будет общей.

Я пойду к ним. И после этого скажу полковнику да или нет.

Она вошла в мой кабинет совсем не так, как в первый раз, когда требовала отправить сына в колонию. Робко шагнула в дверь и остановилась, словно была в чем-то виновата. И в лице ее заметно было это ощущение виновности, но только чуть-чуть, а преобладающим на этом худощавом, преждевременно постаревшем лице было выражение умиления и тихого счастья.

— Проходите, Анна Васильевна, садитесь, — пригласила я.

Она прошла, опустилась на диван, негромко сказала:

— Денег попросил на учебники. Колька-то.

— Неужели?

Николай пойдет в школу. Сам решил. Я как-то говорила с ним об учебе, но он только усмехнулся. «В пятнадцать лет? В пятый класс?» А теперь собирается в школу. Значит, не ошиблись мы с полковником, решив не передавать дела в суд. Родители мальчишек вернули женщинам отнятые у них деньги, а ребята остались на свободе. Они заметно присмирели, часто заходят в детскую комнату даже без вызова. И вот Коля собирается учиться.

— Что же, Анна Васильевна, на учебники надо дать.

— Господи, да разве ж я об этом. Да как же не дать! Вера Андреевна, дорогая ты моя, неужто мой Колька будет, как все?

— Будет, Анна Васильевна. И лучше иных будет. Он неглупый парень.

— Мало сама себя сына не лишила. Ты мне его спасла, как тебя и благодарить, не знаю.

— Нам с вами, Анна Васильевна, еще придется с ним повозиться.

Нет, она меня не слушала. Она была слишком взволнована, ей нужно было выговориться. Я поняла это и стала молча слушать.

— Денег попросил на учебники, — снова повторила Анна Васильевна. — Мама, говорит, решил учиться. Мамой назвал. Я уж и забывать стала, когда он меня мамой-то называл. «Эй, ты! Эй, мать!» — вот тебе и вся ласка. А тут — мамой. Не думала я, рукой на него махнула, жизнь свою прокляла из-за него…

— А пожалели все-таки, когда суд грозил.

— Сын ведь, — просто ответила Рагозина.

— Анна Васильевна, Коля, конечно, изменился, но успокаиваться нам рано, за ним еще глаз да глаз нужен. Заметите что неладное — сгрубит, украдет, без спросу уйдет из дому, поздно вернется — обо всем говорите мне. И будьте с ним поласковее. А то вы ему грубость — и он тем же отвечает.

— Слова худого от меня не услышит.

— Наставить на хорошее можно ведь и без ругани, правда?

— Да как же не правда!

Радостно потрясенная переменой в сыне, она соглашалась со всем, что бы я ни сказала.

— Наведите в квартире порядок. Тогда и ему приятно будет бывать дома. И за собой следите, чтобы ему пример был.

— И то уж стараюсь. Мария Михайловна часто заходит, это же самое говорит мне. Да раньше-то я разве такая была? В войну как трудно было, а порядок соблюдала. А тут, как связался он с хулиганами, у меня и руки опустились, и живу, не знаю зачем, и делать ничего неохота. Но теперь по-другому у нас жизнь пойдет, обещаю тебе, Вера Андреевна, слово даю нерушимое.

Я не меньше Анны Васильевны радовалась решению Николая, но яснее ее предвидела трудности, с которыми он столкнется. Поэтому моя радость была отравлена сомнениями.

Однако прошел сентябрь, половина октября — Коля учился… Нельзя сказать, чтобы учился он хорошо, но после почти двухлетнего перерыва на это нечего было и рассчитывать. Главное, что он захотел учиться. Будет стараться — догонит своих одноклассников. Мария Михайловна взялась помогать ему по математике, и я совсем успокоилась. Другие ребята требовали внимания, и я почти перестала встречаться с Колей.

До сих пор я толком не знаю, как он жил в это время. Сначала думала, что все благополучно. А потом не возвращалась к этому, потому что уже ничего нельзя было поправить.

Но теперь, когда он способен здраво оценивать свои поступки и в прошлом, и в настоящем, я, пожалуй, поговорю с ним. Попрошу рассказать, почему не вышло у него с учебой.

На этот раз я иду к Николаю домой. Мать, чтобы не мешать нашей беседе, угостив нас чаем, куда-то уходит. Мы сидим друг против друга за накрытым чистой клеенкой столом, и Коля взволнованно, немного отрывисто рассказывает о своей неудачной попытке продолжить учебу.

— …Учиться я решил после того, как у Володи побывал. Это, наверное, вы его, Вера Андреевна, подучили? Шефство? Ну вот, я так и знал. Потому что просто так он не стал бы со мной дружбу заводить. Он и раньше пытался, да я не хотел. А тут все же пошел к нему. Такое настроение было хорошее.

Я его вообще-то не любил. А не любил потому, что завидовал. Очень мы разные. Я черный, он — белый. Это если на лицо поглядеть. А если в душу — тоже так. У меня — черная, у него — белая.

Нет, вы не говорите. Мало ли что недостатки, какие там у него недостатки — мелочь всякая. Он был хороший. И я завидовал.

Себя я не уважал. Нисколечко. Вы думаете, я не понимал, какой я есть? Я понимал. Особенно, когда видел этого Володю Панова. Рядом с Борькой Тараниным или с Петькой я был человек. А рядом с Володей я был никто.