— Может быть, в этом есть логика. Но я могу назвать еще одну причину: безразличное отношение коллектива к такому человеку. А иногда не только безразличное, но даже враждебное.
— Зубарев за два года пять раз менял место работы. А чаще всего вообще не работал.
— Это так.
— Помогать надо тому, кто хочет стать честным человеком. А кто не хочет… Я многое могу простить мальчишкам, но взрослый человек должен отвечать за себя. Разве не так?
— Так, — улыбнулся полковник. — Мы с тобой целую дискуссию развели. А у меня, между прочим, к тебе еще одно дело, и довольно неприятное.
— Что такое?
Полковник выдвинул ящик письменного стола и достал несколько листочков школьной тетради, исписанных малограмотным почерком.
— На, почитай.
«Дорогой товарищ начальник милиции, пишу Вам это письмо, как честная советская гражданка, но хочу сохранить свою фамилию в тайне, потому что иначе мне не будет жизни. А хочу сообщить Вам про вашу сотрудницу Орлову, которая ведет себя не как подобает. Ее поставили на важный пост, чтобы бороться с бандитами и ворами, а она пользуется своим служебным положением и даже приводит их к себе на квартиру днем и ночью, о чем могут подтвердить соседи.
И вот, например, десятого апреля, время было уже двенадцать ночи, а она пришла домой не одна, а с плохим парнем по прозвищу Моряк, про этого парня весь город знает, какой он вор и хулиган, а она привела его к себе, и я не знаю, сколько он у ней пробыл, может час, а может до самого утра, потому что я легла спать и вообще не имею привычки подглядывать. Также не знаю, чем они занимались, а, возможно, он ей давал взятку, потому что зачем ему в такую пору приходить, разве нету дня, и это никак не за добрым делом.
Я Вам решила написать, товарищ начальник милиции, чтобы Вы знали, а если Вы не примете меры, то я буду писать дальше, в райком партии и в Москву. Как честная женщина, я не могу взирать на безобразия, а волнуюсь и беспокоюсь за порядок в городе, а если милиция будет ходить в обнимку с хулиганами и еще приглашать их ночью к себе домой для неизвестных темных дел, то никакого порядка не будет».
— Прочла? — спросил полковник, заметивший, что я уже не читаю, а неподвижно смотрю в одну точку.
— Да. Это соседка.
— Правду она пишет?
— Вам виднее.
— Не обижайся. Я не о комментариях спрашиваю, а о самом факте. Был у тебя ночью этот парень?
— Был.
Я передала полковнику свой последний разговор с Рагозиным.
— Прогнать ты его, конечно, не могла, — задумчиво проговорил полковник. — Но вообще лучше по возможности не подавать поводов для таких сплетен.
— Подлая баба, — не сумев подавить поднявшейся во мне злости, сказала я. — Ей больше нечего делать, вот она и сочиняет. А я должна работать, мне некогда оглядываться на каждую сплетницу.
— Ну, ну, не горячись, — улыбнувшись, остановил меня полковник. — Не стоит придавать этой мелочи большее значение, чем она заслуживает. Я тебе показал просто, чтобы знала… Так, говоришь, была на заводе? Ну, и что решили?
28
Почему-то он считал предосудительным показать свою радость. Вошел, медленно вынул из кармана паспорт, с деланным равнодушием протянул мне.
— Только что получил?
— Прямо из милиции — к вам.
— Ну-ну, покажи. Смотри, как ты хорошо получился на фотографии.
— Нарочно перед этим в парикмахерскую ходил, — немножко иронизируя над собой, поясняет Рагозин.
— Теперь ты стал взрослым человеком, Коля. Надеюсь, что не запятнаешь свой паспорт, будешь достойным советским гражданином.
Черные глаза Коли Рагозина искрятся радостью.
— Завтра пойдем с тобой на завод.
— А сегодня нельзя?
Я смеюсь над его нетерпением. И он, глядя на меня, тоже смеется. Кажется, я в первый раз слышу его смех, чуть-чуть хрипловатый и какой-то неумелый.
— Пойдем завтра. А теперь ступай домой, порадуй мать.
У меня беспокойный день. Приходит Мария Михайловна, рассказывает о парнишке, который ворует у матери деньги. Мать скрывала от отца и от всех, но вчера он окончательно обнаглел, стащил всю отцовскую зарплату, и мать не вытерпела, поделилась горем с Марией Михайловной.
Не успеваем мы закончить разговор, как приходит старушка, жалуется на соседскую девчонку, которая выбила ей стекло. «И ведь не первый раз, милая моя, кабы первый, я бы разве жаловалась. Только вставила — она опять камнем в окно. Я опять вставила, ушла, а она — третий раз».
Я пишу повестки родителям, вызываю на вечер. Извиняюсь перед Марией Михайловной и перед старушкой и ухожу. Мне нужно побывать на заводе. Непременно сегодня.
Горбов встречает меня с обычной неприветливостью. Ладно, пусть.
Я коротко сообщаю, что Коля Рагозин, о котором у нас был раньше разговор, получил паспорт. Завтра он придет. Где он будет работать? На строительстве? Пусть на строительстве. Но я прошу назначить его в хорошую бригаду. Туда, где требовательный бригадир и крепкая дисциплина.
Горбов хмурится. Моя просьба кажется ему посягательством на его великие права. Он сам знает, кого куда назначать. Однако же открыто своего недовольства не высказывает. Более того: он предлагает мне пройти на стройку, поговорить с прорабом и выбрать бригаду, в которой…
— В которой будут перевоспитывать вашего Колю.
Я пропускаю иронию мимо ушей. Это прекрасная мысль: познакомиться заранее с бригадой, где будет работать Николай. Может, зря я на районной партконференции назвала Горбова человеком с черствой душой? Или, наоборот, после партконференции стал он добрее?
До стройки довольно далеко. С трудом втискиваюсь в автобус. В какую бригаду лучше устроить Николая: к молодежи или к пожилым? Хорошо бы к молодежи. Если хорошие, чуткие ребята…
Кто-то бесцеремонно толкает меня в бок.
— Сходите?
— Какая остановка? А, да-да, выхожу.
Когда Андрей ухаживал за мной, здесь рос молодой березовый лесок. По воскресеньям мы приходили сюда, подолгу сидели на траве, читали друг другу стихи, мечтали о счастье. Однажды нас застиг внезапный дождь. Редкие березки не могли защитить от холодных косых струй. Андрей отдал мне свой пиджак, но все равно мы оба промокли до жестокой дрожи, только он в своей рубашке первым, а я, под пиджаком, позже.
Во время войны здесь пасли коров. У старой Гордеихи бомбой убило телку. Березки жители обломали на веники. А потом город надвинулся на пустырь, и вот теперь здесь стройка.
Два дома растут рядом, на одном каменщики выкладывают уже пятый этаж, другой поднялся до третьего. Могучий кран осторожно подает строителям то люльку с кирпичом, то бадью с раствором, то железную балку.
Почти, посередине пустыря стоит не то дощатый дом, не то сарай с маленькими окошечками. Это — строительная контора. Захожу, спрашиваю прораба.
— Я — прораб, — говорит один из троих, склонившихся над расстеленным на столе чертежом.
Объясняю, зачем пришла. Слушают внимательно все трое. Потом начинают совещаться.
— К Терентьичу его надо, — советует высокий пожилой человек.
— Как думаете, плотник из него получится? — спрашивает прораб.
— Почему же не получится? Только лучше бы его к молодежи. А этот Терентьич…
Все смеются.
— Терентьич только месяц как женился, — объясняет прораб. — Двадцать четыре года ему. И чего в самом деле прозвали парня по-стариковски?
— Так уж, из уважения, — отвечает пожилой. — По-настоящему-то он Павел Терентьич Корнеев. Может, сами с ним хотите поговорить?
— Обязательно.
Пожилой человек, оказавшийся мастером, провожает меня к Корнееву.
В просторной комнате нового дома плотники сбивают полы. Бойко стучат молотки, загоняя гвозди в мягкую сосну. Один из плотников под аккомпанемент молотков негромко поет, умолкая, когда этого требует работа, и снова начиная ту же песню про разудалого Ваню.
— Терентьич, вот с тобой хотят побеседовать, из милиции пришли, — говорит мастер, озорно поглядывая на меня и чуть заметно подмигивая: пугнем, мол, парня.
