Певец умолкает, распрямляется, стоя на коленях, потом поднимается. На лице его, к великому удовольствию мастера, явное недоумение. Другие плотники с любопытством смотрят на Корнеева.

— Из милиции? Чего это? — спрашивает Корнеев, подходя к нам.

— Ничего страшного, Павел Терентьич, — отвечаю я. — Просто мне надо поговорить с вами об одном пареньке.

И я коротко рассказываю о своем протеже.

Корнеев хмурится.

— А чего это к нам? У нас уж бригада сдружилась, пять лет вместе работаем, и всякий свое дело знает. И людей у нас хватает. Ни к чему нам это.

— Вам ни к чему, верно, — вынуждена я согласиться, — но если думать не только о себе, если по-комсомольски…

— Да я не комсомолец.

— Ну, все равно. Если ему сейчас не помочь, может пойти по кривой дорожке. А у вас в бригаде, мне сказали, настоящие люди, могли бы на него повлиять.

— У нас в бригаде порядочек, — сказал, подходя, коренастый круглолицый плотник, который издали прислушивался к разговору. — Молодой парнишка-то?

— Шестнадцать лет.

— Ребенок. Это вроде как нам в дети его взять.

— Я и говорю, — подтвердил Терентьич. — Тут работать надо, а он, небось, молоток держать не умеет.

— Все не умели поначалу, — заметил мастер. — Тебя разве не учили?

Корнеев посмотрел на мастера, на меня, подумал.

— Ладно, — согласился он. — Пусть приходит.

И он вернулся к работе, считая разговор оконченным.

Мы вышли вместе с мастером. Я огорчилась тем, что Корнеев так неохотно снизошел к моей просьбе. Может быть, поговорить с каким-нибудь другим бригадиром? Пусть не к плотникам поступит, пусть к каменщикам, только бы относились к парню хорошо.

Мастер угадал мои мысли.

— Вы не сомневайтесь, — сказал он. — Терентьич любит на себя важность напустить, особенно — перед новым человеком. А парень он душевный. И бригада у него все равно, что одна семья. Считайте, что повезла вашему парнишке.

Коля стал рабочим.

Через две недели он получил первые заработанные собственным трудом деньги. По этому случаю у Рагозиных был устроен праздник, на который пригласили Терентьича с женой и меня.

Я пошла к ним не в форменном, а в легком летнем платье. Мне было очень приятно идти к Рагозиным просто так, в гости.

Быть может, кому-нибудь праздничный стол показался бы слишком скромным. И гостей было мало. И не было музыки, а по радио передавали совсем не подходящие к случаю отрывки из «Евгения Онегина».

Ну да, конечно, было не слишком торжественно. И все же это был один из самых прекрасных праздников, на каких мне случалось пировать.

Мы сидели за столом, ели пироги с мясом, которые Анне Васильевне очень удались. Немного выпили, мужчины — водки, женщины — самодельной наливки.

— Как работает-то, ничего? — спросила Терентьича Анна Васильевна, жаждавшая, чтобы сына похвалили.

— Парень старательный, — солидно ответил Терентьич. — Мы его хотим в баскетбольную команду втянуть.

— Не играл никогда, — признался Николай.

— Научишься.

— Давайте споем, а? — предложила жена Терентьича.

И мы тихонько спели «Подмосковные вечера».

Анна Васильевна налила всем еще по рюмке.

— Давайте выпьем за Веру Андреевну, — сказал Николай, глядя на меня славными черными глазами. — Вера Андреевна, вы для меня — как вторая мать.

Стыдно плакать за столом. Но я ничего не могу поделать — слезы набегают на глаза и, как ни склоняйся, не удается их скрыть. Впрочем, что же скрывать, здесь все свои люди…

— Я хотел Бориса позвать, да его не было, — говорит Николай.

— А ты сходи еще, — советует Анна Васильевна. — Может, пришел теперь.

Он выходит. И через минуту возвращается. Почему-то задерживается у двери, бледный и растерянный.

— Коля, что случилось?

Он медлит.

— Коля! — требовательно повторяю я.

— Арестовали Борьку. Час назад.

Так случилось мне в один день испытать радость победы и горечь поражения. Коля Рагозин праздновал первую получку. Бориса Таранина арестовали.

Бориса будут судить. Ему шестнадцать лет, как и Коле Рагозину, он понимал, на что шел, его нельзя простить. Но тяжко сознавать, что человек, который мог быть счастливым и свободным, проведет свою юность за высоким забором. Кто в этом виноват? Только ли он?..

Я должна во всем разобраться. Все вспомнить, все оценить. И потом пойти к людям, рассказать им, как и почему это случилось, чтобы то, что произошло с Борисом, не повторилось с другими.

Узкий длинный коридор встретил меня шипением примусов и запахом керосиновой гари. Три женщины, сойдясь в центре коридора, оживленно беседовали о чем-то. Увидев меня, они умолкли и с любопытством следили, куда я пойду. На вопрос, где живут Таранины, мне указали крайнюю дверь.

Я постучалась.

— Входите, — отозвался из-за двери сипловатый женский голос.

Небольшая комната разделялась на две половины дощатой перегородкой. Передняя служила, по-видимому, также кухней и столовой. В ней не было окна, и потому, несмотря на дневное время, горела электрическая лампочка. Налево была плита, направо — квадратный стол. У стола стояла женщина и мыла посуду. Судя по присохшим остаткам пищи, посуда оставалась немытой со вчерашнего дня.

Хозяйка холодно отозвалась на мое приветствие и продолжала свое дело, не спрашивая, зачем я пришла, и не приглашая сесть.

— Вы — мать Бориса Таранина?

— Ну, мать. Может, самого его разбудить?

— Он до сих пор спит? Ведь уже двенадцать!

— Спит, что ему делать…

Странное впечатление производила эта женщина. Она была еще молода, лет тридцати пяти или немногим больше, и казалась здоровой. Но в то же время жизнь как будто ушла из нее. Равнодушное лицо, вялые движения, безучастный взгляд. Вокруг одного глаза лиловым пятном темнел синяк.

— Разбудить, что ли? Алла, разбуди Борьку, — несколько повысив голос, проговорила Таранина.

За перегородкой послышался шепот. Немного погодя вышел Борис в мятых брюках и старенькой майке и стройная, красивая, но неряшливая девушка со свалявшимися рыжими волосами.

— Я тоже вас интересую? — манерничая, спросила она.

— Интересуешь.

— Я уже совершеннолетняя. Показать паспорт?

— Не надо, Придешь ко мне в детскую комнату, поговорим.

— Я же сказала, что я совершеннолетняя, — повторила Алла.

— Все, что ты сказала, я слышала. Теперь ты придешь в детскую комнату и выслушаешь, что скажу я.

— Нечего ей к вам ходить, — хмуро заметила мать. Алла одернула ее:

— Не твое дело. Сама соображу, ходить или не ходить.

— А теперь я попрошу вас, товарищ Таранина, прервать на некоторое время свои хозяйственные дела. Мы должны поговорить о Борисе.

— Что он еще такое натворил, — проворчала Таранина, однако вытерла руки о полотенце, висевшее через плечо, и села поодаль от меня.

Алла ушла за перегородку. Борис равнодушно стоял у плиты, точно мое присутствие вовсе его не интересовало.

— Вы знаете, Зоя Киреевна, как и с кем проводит время ваш сын?

— Что же мне, по пятам за ним ходить? — отозвалась она таким тоном, который должен был показать всю бессмысленность моего вопроса. — Сам не маленький, понимает, что делает.

— Ваш сын скверно ведет себя. За ним известны хулиганские дела. И даже преступные.

— Вранье все это, — вставил Борис, глядя в пол.

— Помолчи, — оборвала я. — И вообще мне хотелось бы поговорить с твоей мамой без тебя.

— Пожалуйста, — протянул Борис и вышел из комнаты.

— У вас бывает Петр Зубарев. Это плохой воспитатель для вашего сына.

Алла выскочила из-за занавески с гребнем в руке.

— Петя ко мне ходит, а не к Борьке, — заявила она.

— О твоей дружбе с Петей мы поговорим особо, когда ты придешь ко мне. А теперь я бы просила тебя не вмешиваться.