Когда я открыла дверь кабинета, полковник Ильичев что-то говорил сидящему через стол от него человеку. Он кивнул мне, разрешая войти, и продолжал:

— Вы напрасно полагаете, товарищ Нилов, что вас потревожили без причины. Причина очень основательная, я вам ее изложил. Если вы не сделаете выводов, то… То, возможно, со временем раскаетесь в этом.

Нилов был в сером пальто, на коленях его лежала серая шляпа, которую он слегка придерживал тонкими белыми пальцами с аккуратно остриженными ногтями. Все в облике этого человека — и хорошо сшитое пальто, и эта шляпа, и тщательно разглаженная манишка, и скромный галстук, и бледное худощавое лицо с высоким лбом, и зачесанные назад волнистые, уже несколько поредевшие волосы — все говорило об интеллигентности. Он сидел прямо и сосредоточенно глядел на свою шляпу. По-видимому, то, что говорил полковник, не только не волновало Нилова, хотя речь шла о его сыне, но казалось ненужным пустословием, и он лишь ждал возможности поскорее уйти.

Полковник умолк. Нилов медленно перевел глаза на собеседника.

— Я отказываюсь верить, — сказал он голосом удивительно приятного тембра. — Да, просто отказываюсь этому верить. Мой сын — с карманниками… Зачем? Я достаточно даю ему на карманные расходы. Но я, безусловно, поговорю с Эдиком. Если мало — я несколько увеличу сумму…

— На что тратит ваш сын карманные деньги? Вы интересовались? — жестко спросил полковник.

Тон его, видимо, обидел Нилова.

— Мальчику пятнадцать лет, и он должен пользоваться некоторой свободой, — сухо отозвался он. — Нельзя опекать его по мелочам.

— Нельзя отцовские обязанности ограничивать выдачей карманных денег, — еще резче проговорил полковник.

Нилов молчал, окончательно обидевшись. «Всякий милиционер считает себя вправе читать нотации, точно я какой-нибудь мальчишка, — думал он, должно быть. — Что случилось? Ведь ничего не случилось…»

— Ничего, в конце концов, не случилось, — сказал он вслух. — Видели мальчишку в магазине. Мало ли, зачем он мог зайти в магазин? Может быть, купить рыболовные крючки.

— Когда случится, — будет поздно, — предостерег полковник. — Если ваш сын окажется на скамье подсудимых…

Нилов пожал плечами.

— Вы меня извините, товарищ полковник, но…

Он не закончил фразу. По-видимому, предостережение полковника показалось ему чепухой, но он не нашел достаточно мягкой формы, чтобы высказать эту мысль вслух.

— Эдик, правда, допускает кое-какие шалости, но кто в мальчишеские годы… Мы с вами тоже были мальчишками. Это даже хорошо, что Эдик не тихоня. Из тихонь вырастают бездарности.

Нилов говорил с полковником, не обращая на меня ни малейшего внимания, хотя я сидела против него и сосредоточенно слушала разговор. Полковник встал, подошел ко мне.

— Познакомьтесь, Иван Николаевич, — властно проговорил он, — заведующая детской комнатой лейтенант Орлова. В дальнейшем советую поддерживать с Верой Андреевной регулярную связь до тех пор, пока поведение вашего сына не изменится. Мне необходимо отлучиться, а вы можете поговорить. До свидания.

— Вчера у меня был Эдик, — сказала я Нилову, когда полковник вышел. — И вот какой у нас состоялся разговор…

Эдик внешне мало походил на Рагозина и Таранина. Он был нервный, порывистый, его длинные руки с тонкими, как у отца, пальцами постоянно двигались, точно совершая в воздухе какую-то непонятную работу, а большие голубые глаза смотрели пытливо и немного презрительно.

— Знаете, почему я к вам пришел? — спросил он, явившись по моему требованию прямо из школы. — Любопытно. Милиция все-таки. Никогда не имел дела с милицией.

Ему явно хотелось казаться более взрослым и независимым, чем на самом деле. Ну, что ж…

— Мне, как ты догадался, тоже хотелось повидаться с тобой. Выходит, что интерес у нас друг к другу обоюдный.

— Выходит так. Вы что-нибудь будете спрашивать? Ребята говорят, что вы любите задавать вопросы и читать нотации.

— Не очень люблю, но иногда приходится. Я вчера звонила в школу, интересовалась твоими успехами в учебе. Оказывается, похвалиться тебе нечем. А в первой четверти учился хорошо. Что случилось, почему такая перемена?

Эдик издал презрительный смешок, подошел к этажерке, снял с нее плюшевого медведя и стал внимательно его рассматривать.

— У меня такое правило, — сказал он, резко обернувшись ко мне, — или все говорить, или ничего.

— Что ж, это неплохое правило. Надеюсь, ты будешь искренним.

— Не знаю, стоит ли…

Мне начинало надоедать его явное стремление порисоваться, но я решила быть терпеливой и посмотреть, что будет дальше.

— Не хочется учиться, — продолжал Эдик после небольшой паузы. — Химия, история, математика… Приходят учителя, объясняют, задают уроки. Зубрилы портят глаза над книжками. Я тоже раньше зубрил, а теперь не стал. Потому что не знаю, зачем это. Что я буду делать в жизни? «Герой нашего времени…» Лермонтов больше ста лет назад жил. Теперь другое время, и герои тоже.

— Это верно. Как же ты представляешь себе современного героя?

— Я не знаю. Ничего не решил. Может, лучше не думать. У нас многие ребята так живут — не думают. Придут из школы, покатаются на лыжах, сделают уроки и — спать. И каждый день так. А я думаю. Жизнь, например. Мы по биологии учили, что такое жизнь. «Форма существования белков, не находящихся в стадии разложения». Белки и все. А следующий урок был — литература «Смысл жизни в служении человека прекрасным идеалам…» Я нарочно записал. И не поймешь: то ли белки, то ли идеалы. Вы как считаете?

— Для меня тут нет противоречия.

— Нет?

— Конечно. Биологическая основа жизни ничуть не унижает человека. А вот презрение к идеалам превращаем человека в животное.

Эдик опять издал свой характерный смешок, взял с окна опавший с комнатного цветка листок, смял его…

— Скажи, Эдик, ты дружишь с кем-нибудь в школе?

— Нет.

— А Коля Рагозин и Борис — это твои близкие друзья или просто случайные знакомые?

— Друзья.

— Что-то сомнительно.

— Почему?

— Разве тебе не скучно с ними?

— Мне всегда скучно, и с ними, и без них. Но они мне нравятся, потому что не притворяются.

— Как не притворяются?

— А так. Они плохие, ну и не прикидываются хорошими. Захотели курить — курят, заговорили о женщинах — говорят, что думают. А другие притворяются. И я притворяюсь, поэтому я хуже их. Я тоже курю, только прячусь с папиросой, чтобы не увидела мать или учитель. И никого я не люблю. «Доброе утро, папа. Доброе утро, мама». А на самом деле они мне чужие. Они меня не понимают, они думают, я все еще маленький. «Эдик, вот тебе на кино». И суют десятку. Вот вы говорите: «Эдик, о чем ту думаешь?» Вам хочется знать, да?

— Да.

— А отец не спросит. Он бы подошел, сказал: «Эдик, мы с тобой мужчины, давай по-мужски поговорим». Нет, никогда. Ну и не надо.

— Ты ведь тоже можешь подойти к отцу: «Папа, давай поговорим».

В умных глазах Эдика мелькнула озадаченность.

— Не получится, — подумав, сказал он.

— Ты уверен в этом?

— Уверен. Для него все решено, он о своем заводе только думает, и ничего ему больше не надо. А я не знаю, как жизнь начать.

— По-твоему, Рагозин с Тараниным могут тебя научить?

Эдик вдруг покраснел. Видимо, я нечаянно попала в больное место. Он стыдился науки, преподанной друзьями.

— С чего началась ваша дружба?

— Так, ни с чего.

Он вдруг замкнулся, помрачнел, и мне не удалось вернуть нашей беседе прежний искренний тон.

— Ну, что же, Эдик, можешь идти, — сказала я.

— Разве вы не будете объяснять, что такое хорошо, что такое плохо? — с насмешкой спросил Эдик.

— Нет. Ты знаешь сам. И делаешь плохо потому, что это проще, чем делать хорошо. А ты непременно хочешь быть на виду. Или первым, или последним.

— С вами интересно поговорить, — снисходительно заметил Эдик.

— Приходи еще, когда захочешь. Я, между прочим, думаю познакомиться с твоими родителями, И побывать в школе.