— Когда-с-с-с заснут-с-с-с-с?

— С-с-с-коро-с-с-с…

На плававшем у берега бревне сидели две девицы из табора. На обеих были только юбки, и они занимались тем, что расчёсывали свои волосы. У той, что сидела ко мне лицом, был гребень из голубого стекла, который мягко отблескивал в лучах луны. Лицо девушки было так прекрасно, как могут быть только мадонны Рафаэля. У второй гребень был попроще, деревянный. Сидела она ко мне спиной, и лица было не видно. Расчесав роскошную чёрную гриву волос, девушка перекинула её наперёд, и стала плести косу: и тут я с ужасом увидела, что спины у неё нет вовсе! Дырка, в которой виднеется чёрный позвоночник, да зелёные небьющиеся лёгкие, почти уже сгнившие, прилипшие к потрескавшимся рёбрам.

— Дай с-с-свой гребень-с-с-с, -сказала полоспинная другой, красивой. Та протянула стеклянный гребень, и как только выпустила его из рук, как сразу кожа на её лице пошла пятнами и трещинами, облезла, обнажив кости черепа, губы вздулись и вздёрнулись, и я увидела, как по жёлтым зубам пробежала длинная серая сколопендра. У второй же наоборот: кожа на спине затянула дыру, порозовела, стала атласной и сияющей.

— Доставим четверых Водяному царю — бабу с детишками — получим второй гребень-с-с-с-с, — сказала первая, уже не такая красивая, как пару минут назад. Я даже забыла, как пить. То есть, они хотят утопить дурочку-Орон и её малышек, которых я даже не видела, чтобы оставаться красивыми и топить случайных путников? Этак людей на земле не останется, с такими замашками! Что делать с утоплениицами — а это были именно они, я точно знала, читала в детстве сказку про золотой гребень, — я не знала. Вы бы что сделали? Кинуться? Нырнут, и не видали их. Надо рассказать Яге! Дождавшись, пока цыганки-русалки нырнут в озеро, я со всех лап поспешила в табор. Там у костра сидел Сэрв-чёрт и баюкал двух малышек, а третью кормила Орон. Смотри ты, прямо идеальная семья! Только вот скоро четверо из пяти станут трупами, а пятый и живым никогда не был.

Бабка спала под кустом, положив под голову чьи-то сапоги. От сапог пованивало:

— Яга, вставай! — зашипела я. — Вставай, старая!

— Чего тебе? — бабка была спросонья, потому забыла, видно, что надо притворяться, мол, не понимает она моей речи. — Чего тебе не спится?

Пришлось шёпотом вкратце пересказывать разговор русалок. Яга до последнего мне не верила, пока я не додумалась упомянуть голубой гребень. Тут она нахмурилась, вскочила, топнула ногой со злости и полезла в седельную суму.

— Вот! — она достала большую склянку с серым порошком. — Пепел разрыв-травы. Не только железо рвёт, а и чары разрушает….

И как высыпала мне всю банку на спину!

— Эй! — шёпотом крикнула я. — Ты чего?

— Молчи, чучело! Нам твоя медвежесть теперь на руку. Беги по всему табору, по всем закоулкам, да аккуратно везде встряхивайся. Не сильно, чтоб порошка хватило, но тщательно. Потом ко мне придёшь, — и она высыпала остатки прямо на свою седую голову, а потом отряхнулась, как собака.

Опа! Сапоги, на которых так уютно почивала Яга, оказались кучкой сухого коровьего навоза. Вот, откуда дух-то! Смеясь по-медвежьи, я неуклюжим галопом промчалась по табору. Костры оказались потухшими сто лет назад пятнами пепла, цыганки — кучами прелого сена, цыгане — старыми сухими деревьями, кони — клочьями тумана, запутавшимися в траве, а пострелята — камнями, сложенными в кучки. Сэрва я оставила напоследок: встала перед костром, да как встряхнусь! От его кибитки остались только мокрые прутья древнего шалаша, от жён — два старых соломенных матраса, насквозь гнилых. Сам чёрт не изменился нисколько, как и Орон, и дети, да и костёр горел по-прежнему ярко. На шее у чёрта вместо огромного золотого креста, который я приметила ещё вечером, болталась чёрная палочка на конском волосе.

— Что за дьявол, моего папу?! — возмутился было Сэрв, но оглянулся вокруг и замолчал. Потом посмотрел на палочку и сдёрнул её с шеи:

— Обманули, люди! Меня, рома, обманули! Ай-вэй! Проклятые водяницы!

Баба Яга язвительно смотрела, как убивается цыган: и то — жён нет, табора нет, коня и того нет — стоит вместо него соломенное чучелко. Смолой намазанное. И штаны у цыгана в промежности, где он «скакал» на коняшке — тоже все в смоле. Хорошо, что чёрные — не так видно.

— Что, доигрался? Тебя Водяной царь, небось, послал путников заманить?

— Да нет же, нет, баба! — чуть не плакал чёрт. — Был тут табор, и барон был, я с детства помню!

— Сколько же лет ты тут, касатик? — спросила Баба Яга, прищурясь.

— Без малого двадцать, — прошептал Сэрв. — Двадцать лет я думал, что у меня есть семья, думал, что дом — полная чаша, а выходит — путников губил, а сам в мороке жил. Если бы не Орон…

Он посмотрел на ханскую жену — не вру! — с любовью. Когда успел влюбиться — не понимаю. И почему вообще чёрт влюбился? Дичь. Я поскребла задней лапой пузо, облизала когти и тщательно вычесала спину. Не в пепле же ходить, честное слово. А в озеро я не полезу даже за прямой билет домой.

Начали просыпаться и остальные мои спутники, только кийну не было: козёл пришёл, пуча жёлтые сатанинские глаза, а кийну не было.

— Он на охоту пошёл, — пояснил дед-басурманин. — Ему же тоже есть надо, а человеческую еду он не ест. Мышкует.

Ой, а я тоже не ела, получается, раз в животе урчит? Смотреть на остатки «пира» не хотелось, мало ли что я там съела. Хорошо, если просто тряпки, а не что похуже. Рыбу, опять же, я ловить не пойду. В темноте никаких растений не увижу. Как быть? Я отошла в кусты, чтобы не пугать остальных, занятых обсуждением событий, урчанием живота, и начала думать. Что едят медведи, кроме мёда и ягод? Муравьёв. Жуков. Мясо. Рыбу. Птицу, если добудут. По сказкам судя — репу и хлеб.

— Слышь, медведь, хочешь есть? — передо мной стоял абсолютно белый, даже какой-то светящийся, лис. Кийну.

— Хочу.

— Вопли твоего живота пугают мне добычу. Пошли, — помахивая хвостом и элегантно вышагивая тонкими ногами в чёрных чулках, кийну побежал вперёд. За ним следом ломилась я. И наконец мы вышли на небольшую полянку, посреди которой стояла избушка. От избушки вкусно пахло.

— Что это?

— Это дом моей матушки, медведь.

— Матушкаа-а-а, — позвал кийну. На пороге выросла высокая фигура красивой пожилой женщины с грустными светлыми глазами и двумя лисьими хвостами на оголовье.

— Матушка, тут медведь-девушка есть хочет, накорми её, пожалуйста…

Женщина молча кивнула, скрылась в домике и тут же вернулась с огромным горшком просяной каши. Никогда я не ела проса, а тут сразу его узнала. Может, потому, что у нас дома в углу стоял просяной веник, на котором долго-долго оставались зёрнышки? Я загребала кашу лапой из горшка, урчала и взвизгивала, а потом долго вылизывала крупинки между пальцев и остатки со дна. Знаете, какой у медведей длинный язык? Полметра, наверное.

— Спасибо, — сказала я. Женщина поняла, но ничего говорить не стала, просто повернулась и ушла. И горшок не забрала. И правильно: дождик вымоет.

— Отец, когда бросил её… в общем, она ушла сюда. И отрезала себе язык и хвост, чтобы разучиться обращаться в лису и говорить по-звериному. Она пришла в стойбище со мной на руках, и меня отец взял, а её прогнал снова. А она надеялась, что человеком он её не прогонит. С тех пор так и живёт тут. Три раза отец приходил просить прощения, когда понял, что натворил. Первый раз она облила его водой. Второй — осыпала горящими углями. Третий — затравила собаками. Каждый раз она меняет тропы сюда, но он всё равно находит. Хорошо, что не нашёл сейчас: в четвёртый раз она хочет напустить на него пчёл, а после такого не выживают.

— Ужас какой, — искренне ответила я.

— Да ладно. Нас, кийну, обычно топят в реке при рождении, а родителей высылают так далеко, как они смогут убежать за сутки: пересекут границу клана — их счастье, не успеют — застрелят из лука. Такие правила.

— Так ведь любовь…

— Какая может быть любовь в таком мире? — хмыкнул кийну. — Любовь — это для слабых телом, сильные — тела покупают и продают.