— Они должны страдать, иначе энергия будет неправильно течь от них к богам, — твердит свое Елена.

— Слов нет!

Мой голос эхом разносится по пещере, заставляя их взгляды замереть на мне.

В ответ на мои слова людишки посылают мне такие же настороженные, тяжёлые взгляды.

Некоторые из них качают головами, как будто с сомнением осмысливают моё присутствие.

В их глазах — немой вопрос, насмешка, как у тех, кто уже видел слишком многое, чтобы верить в чудеса или в спасение от того, кто с виду кажется чужим и далёким.

Скорее всего они все испытывают ко мне ненависть, ведь косвенно страдают из-за таких как я, кто напрямую получает энергию и благословение от богов.

Я замечаю, как один из них прищуривается, рассматривая меня с тем же скепсисом, каким я только что смотрел на них, будто сам не верит, что человек вроде меня — холёный, в чистой, аккуратной одежде, со спокойным выражением лица — может прийти сюда и говорить о каких-то правах. Словно моё присутствие здесь — нелепая шутка.

Толпа вокруг нас словно застыла, только еле слышное шептание разносится в воздухе.

Становится неприятно, когда эта грязная нищая толпа сжимается вокруг нас.

Вперед выступает один из старейших из них — пожилой, худой, с глубокими морщинами на лице и проницательными глазами, которые сверлят меня своим, почти пронзительным взглядом. Он хмурится, щурит глаза, будто не верит в то, что видит перед собой.

— Послушай, князь Дмитрий Тимофеевич, — говорит он хриплым голосом. — Приложи хоть каплю усилий для того, чтобы люди в тебя поверили.

Я отмахиваюсь от его слов с лёгкой усмешкой, стараясь показать свою уверенность, хотя внутри меня зашевелился едва уловимый холодок. Эти люди — странные, отстранённые, словно принадлежали уже не совсем этому миру.

— Ответь им, — толкает меня в бок напарница.

— А надо ли? Ты же сама сказала, что Перун верит в меня, почему я должен оправдываться перед народом? — бросаю я, пытаясь казаться спокойным, хотя что-то внутри меня начинает беспокоить, будто предчувствие чего-то большего, чем я себе мог представить.

Внутренний зверь так и норовит поднять морду.

И в этот момент тихий говор разносится среди толпы, словно шепчутся, переглядываются, чувствуют нечто неизбежное. В пещере вдруг повисает тяжёлое напряжение, едва уловимое, как электрический заряд, который будто затаился в воздухе.

Осматриваюсь по сторонам, пытаясь понять, что происходит, но тут улавливаю движение — все головы одновременно поворачиваются к трону, стоящему в центре зала, в самом сердце пещеры. Который вначале я даже не заметил.

Люди рекой текут к трону со всех сторон.

Мгновение — и трон вспыхивает голубым огнём, как если бы кто-то зажёг огромный факел, и от него во все стороны разлетаются молнии.

Они скользят по полу и врезаются в тела людей, ослепляющие, яркие, с хрустом и запахом горелого мяса.

— А-а! — коротко вскрикивают люди.

Сначала один, затем другой, потом третий — эти молнии с невероятной точностью находят цель, поражая людей вокруг, каждого, кто стоит рядом.

Их лица на мгновение озаряются в этом ярком свете, и на миг мне кажется, что я вижу их выражения — не страх, не боль, а нечто вроде… смиренного, даже радостного принятия… и обращения ко мне: — ради дела отдаю душу свою и жизнь, принимай, князь Дмитрий.

Я отступаю на шаг, чувствуя, как внутри всё переворачивается, а от едкого запаха в животе неприятно сжимается.

В ужасе смотрю на бойню.

— Почему они не прячутся? Почему просто стоят⁈ — ошеломлённо спрашиваю, оборачиваясь к Елене. — Это же… Дичь какая-то. Их бог Перун убивает, своих последователей, как животных на бойне. Разве это нормально?

Елена кивает, её лицо остаётся бесстрастным, словно для неё это всё обыденное, привычное зрелище.

— Надо что-то делать! — бросаюсь вперед, но толпа не пропускает меня, встает передо мной плотной стеной.

— Ты что, князь? Они — и есть жертвоприношение, — тихо отвечает служанка. — Они — агнцы, и должны платить своими жизнями за свою веру. Они рады — быть убитыми рукой самого бога — манна великая.

Мой мозг отказывается принять её слова, в голове всё ещё пульсирует гнев.

Смотрю на этих страдальцев и не понимаю, как можно добровольно подставить себя под молнию, зная, что это означает неминуемую смерть.

Но при этом я не могу не увидеть, насколько бесстрашны их лица, и озарены к странным, почти безумным выражением… словно это — высшая награда для них.

Внезапно из пламени на троне, сквозь молнии, я начинаю различать тёмную фигуру, которая возникает из самого центра огня.

Сначала она кажется призрачной, едва различимой — лишь слабые контуры в дрожащем воздухе.

По мере того, как больше людей падает под разрядами молний, фигура на троне становится всё более отчётливой, обретающей форму.

Словно сам огонь материализуется, превращаясь в нечто огромное и пугающее.

Гул человеческих голосов нарастает, заполняя зал жужжанием, словно тысячи голосов сливаются в одном хоре, призывая своего бога.

— Перун. Перун. Перун.

И фигура уже настолько явственная, что я различаю её огромные плечи, высокую голову, длинные волосы, развевающиеся в сиянии. Она приобретает форму человека — величественного, грозного, и каждый её мускул будто высечен из камня.

Лицо, сначала расплывчатое, постепенно проясняется — его черты становятся более резкими, и, наконец, я понимаю, что это не просто человеческое лицо.

Он похож на древнее божество — массивные брови нависают над холодными, сверкающими синим пламенем глазами, а подбородок, словно высеченный из камня, остаётся неподвижным.

Вокруг головы грозной фигуры — словно венец из тех же огненных молний, который время от времени прорывается яркими вспышками.

Его губы, сомкнутые в суровую линию, начинают медленно размыкаться, словно готовясь произнести что-то — и каждое движение окутано таинственным сиянием, как будто слова его будут не просто звуком, но ударом молнии.

Смотрю на него, ошеломлённый, а толпа вокруг, все те, кто ещё остался в живых, вдруг начинают кланяться, преклоняя головы. Их губы шепчут молитвы, и каждая интонация в их голосах кажется наполненной благоговением и страхом.

— Ради Руси… Во имя Руси… Московия… Спаси…

Шелест голосов проносится по залу.

Гул голосов разрывается громом в моей голове, как раскаты грома, — низкий, властный, свирепый, словно сам небесный голос обратился ко мне.

Его звучание настолько мощное, что я ощущаю его не только ушами, но всем своим телом — оно вибрирует, каждый нерв, каждое сухожилие.

Это не обычный голос — не человеческий. Он проникает глубоко в моё сознание, подчиняя меня своей воле, и противиться ему невозможно.

— Подойди ко мне! — требовательно звучит этот голос, и, хотя ни одно слово не произнесено вслух, я слышу его чётко и ясно в своём разуме.

Чувствую, как ноги подкашиваются.

Что-то внутри меня хочет просто опустить голову и подчиниться этому властному призыву.

Но потом я вспоминаю — этот мужик — или бог, или не пойми кто — только что сжёг заживо человек тридцать, и после этого мне уж точно не хочется вступать с ним в разговор по душам.

Я замираю, не решаясь сделать ни шагу. Не нравится мне его концепция — заживо сжигать людей за просто так — чтобы поговорить.

Внутренний голос, к которому я всегда прислушивался, молчит, не дает ни одной подсказки.

Зато внутренний зверь в моей груди ворочается, в надежде вырваться. Но я его не выпускаю.

Еще ни разу он не бывал на воле, и я даже не знаю, кто там прячется.

В каждом роду свой хранитель, в моем это бык, гриф, одноглавый орел. Зависит от какой ветви Трубецких берет начало семья. Именно в нашей семье — бык. Но я еще не держал его за рога и не видел, как он мечет огонь из глаз.

Сейчас бы он мне здесь не помешал, — ухмыльнулся я криво.

Ведь я со своим неотлаженным даром огнеметания рядом с божеством буду смотреться как служитель дома, поджигающий свечи перед сном для хозяина дома.