— Охотник… — тихий голос Нины заставил Красавчика запнуться. — Мальчишка — охотник!

И револьвер уткнулся в мою макушку.

— Спокойно…

— Он охотник!

Вот… не надо было очки снимать, наверное. И главное, дальше-то что? Еремей уже подобрался и явно готовился ударить.

Да и Алексей Михайлович тоже, несмотря на расслабленный вид, воевать умел. Тут я душу готов был в залог поставить. А теперь чего?

— Нина, это…

— Ты на глаза его посмотри! Посмотри на глаза!

Я бы вот тоже посмотрел. Но пока дёргаю поводок. Если в багажном вагоне мы всё сожрали, то нечего там шариться.

— Выродок… ещё одно уродливое создание империализма! Охотники! Те, из-за кого каждый день в мир наш прорываются тени. Они и дарники — вот, что манит тварей, вот, что заставляет их раз за разом преодолевать границу. А жертвами становятся простые люди…

Красавчик был хорош. У него, верно, по любому поводу речь имелась, такая, чтоб душевная и вдохновляющая.

Я бы даже восхитился.

Интересно, смогу я Нине паралич устроить? Вот так, чтобы сразу?

— И наша задача — уничтожить их! Всех! До одного! В тот миг, когда в мире не останется ни одного охотника, ни одного дарника, люди обретут, наконец, свободу…

— Хрень не неси… — Еремей замер.

— Но это будет ещё не скоро. Люди слабы, но знания делают их сильней. И этот мальчик даст нам новые возможности…

Обойдётесь.

— Нина, выходи… Курощеев, свяжись с машинистом, пусть останавливает поезд…

— Вставай!

Меня опять дёргают. Нет, этак и облысею раньше времени. Но встаю. Как не встать, когда дуло в самую душу смотрит и прямо кожей ощущается желание Ниночки отправить меня на тот свет. А я вот в свою очередь это желание не разделяю.

Потому подчиняюсь.

Её рука на моём плече, вцепилась так, что того и гляди кости треснут. А Савкино тело слишком слабо и малоподвижно, чтобы рискнуть и сбросить эту руку.

Нина пятится. И мне приходится с нею. А ведь она меня боится, но отпустить не смеет. И ненавидит тоже. Боится, ненавидит и не отпускает.

Не смеет ослушаться.

И мы так идём. Отступаем к двери шаг за шагом. Здесь недалеко. Купе не так уж и просторно, а дверь вовсе рядом. Но и шаги мелкие. Шаг… тень я призвал, и она рядом, только страшно. Дуло вот оно. Упёрлось в затылок. А дёрнется пальчик и расплескаются мои мозги по всему купе первого класса… надо ждать.

Терпение.

И спокойствие.

Убить… не убьют. Вон какая у Красавчика рожа радостная. Лизонька вообще, кажется, перестала понимать, стоит, покачивается, приложением к камере. А вот и коридор. И дверь… может, о ковёр запнётся? Но не запнулась. И мне зашипела:

— Только попробуй.

Не буду. Чай, не дурак. Другого случая подожду… я вообще терпеливый. Это дядька Матвей ещё когда подметил. Так и говорил, мол, ты, Гром, та ещё паскуда.

Поэтому в коридорчик вышли… и дальше что? Вот то-то и оно, что Ниночка сама не знает, что дальше. И Красавчик. Ему и снять суд охота, прославившись в веках или хотя бы средь революционеров, и меня он упустить боится.

Курощеев высунулся следом.

— С-связать его н-надо, — сказал он, слегка заикаясь. А потом вытащил из кармана какую-то мятую бумажку.

— Не теперь! — взвизгнула Нина, но Курощеев дрожащими руками бумажку развернул и сказал:

— Извини… я на нервах… сейчас…

И в рот содержимое высыпал.

Гадость какая.

И глядя на то, как он шевелит нижней челюстью, шарит под ней языком, я с пропустил момент, когда холодное дуло убралось от моей головы.

А Ниночка охнула. И потом куда-то исчезла.

— Что…

На лице Курощеева появилось выражение преобиженное. И рука его потянулась к револьверу, который он в карман сунул. Только не дотянулась. Над моим ухом бахнул выстрел и Курощеева опрокинуло на спину. Следом раздался истошный визг Лизоньки. И я, очнувшись — надо с этой тормознутостью что-то делать — запоздало дёрнул нити. Визг перешёл в хрип.

Я толкнул закрытую было дверь, понимая, что опоздал.

В купе…

Алексей Михайлович аккуратно, за шею, придерживал Лизоньку, причём на пальцах правой руки поблескивали серебряные кольца кастета.

— Пётр Васильевич, вы там как? — поинтересовался Алексей Михайлович, укладывая Лизоньку на пол, причём со всею обычною своей вежливостью.

Страшный человек.

И кастет, главное, в карман убрал. Еремей вот безо всякого почтения приложил безвольного Красавчика о стенку, а потом, перехвативши за голову, ещё раз стукнул.

— Этак вы ему все мозги отобьёте… — произнёс с упрёком Алексей Михайлович.

— Будто у него они имелись, — проворчал Еремей, но Красавчика выпустил. — Не переживайте, до суда очухается. А повесить и без мозгов можно.

— Живы? — дверь в купе распахнулась, и на пороге появился Пётр Васильевич. — Кто вопил-то? Девица? Экий ныне террорист нервический пошёл…

— Это от неожиданности. Что там?

— Аполлон… в общем, о мёртвых плохо не говорят.

— Анна? — кажется, судьба Аполлона любезного Алексея Михайловича не слишком волновала.

— Жива. Ранена, но там скорее страшно, нежели опасно. Целительский амулет кинул, Матрёну позвал, а больше… извини, к вам торопился. Этих вот…

— Вяжи, — распорядился Алексей Михайлович. — Я… сейчас.

И вышел, не договоривши.

Вот так.

— Еремей, — я поднял слетевшие очки, в которых, как понимаю, смысла немного. — И чего теперь будет?

— Понятия не имею. Поживём — увидим, — честно ответил Еремей. — Погоди. Пётр Васильевич… ты его на живот поверни, а руки и ноги за спиною. И в пасть верёвку надобно, чтоб гадость какую часом не проглотил.

— Вот ты меня ещё поучи, Еремей… рот ему открой. Надо же, какие люди…

— Знакомый?

— А то… это ж сам Устин Борисович Броновский…

— Чего?

— Отстал ты от жизни, Еремей, — с лёгкой укоризной произнёс Пётр Васильевич, просовывая меж зубами лежащего Красавчика скрученное жгутом полотно. — Так… надо бы простынек нарезать, а то верёвками не запаслись.

— Это вы зря.

Лизонька захрипела и попыталась шевельнуться, но Еремей сдавил шею, и она затихла.

— Метелька, пригляди за той, которая в коридоре. И ты, Савка, тоже.

— Охотник, стало быть…

Меня проводили взглядом, который явно говорил, что сей момент не останется без внимания.

— Молодой… бестолковый…

— Но бомбы обезвредил.

— Так… случайность. Повезло.

— Алексею Михайловичу расскажешь… и про случайность, и про везение. Эту надо бы скрутить покрепче. Тварь больная. Хотя… рядом с нашим Устином других и не бывает. У него как чутьё на таких вот… сам же ж видел какой? Красавец. Пудрит мозги высокими идеями, любовями, а потом… на Тополева покушался. Уфимский губернатор. Тоже дочку его окрутил, наобещал златые горы… она папеньке и взялась конверт передать. С очень важным проектом реформы от страждущих, которые через бюрократию пробиться не могут. Только любопытная оказалась очень. Решила сама почитать, что за реформа-то. Конвертик в руках и полыхнул. Губернатор-то жив, а вот её три месяца лучшие целители пытались спасти, только не вышло. Не из-за ран, сколь знаю, а из-за расстройства душевного…

Ниночка лежала носом вниз с руками, стянутыми за спиной и куском, кажется, носового платка во рту. Курощеев ещё дышал. Пуля Лаврушина вошла ему в живот, и теперь под телом расплывалась красное пятно крови. Курощеев зажимал дыру руками и всхлипывал.

А ещё умирал.

Я видел серое марево, что расползалось быстрее крови. И Тень тоже чуяла.

Изменилась она.

Стала… больше? Конкретно так больше. Сколько ж они в те бомбы энергии вбухали? Теперь она стояла по ту сторону от Курощеева и глядела на меня.

С телёнка?

Да с меня она ростом. Глаза на одном уровне. Грудь стала шире. И теперь тёмные пёрышки топорщатся, не размытые, но чёткие вполне. Ноги передние кошачьи. Спина ломаная, треугольником. Из неё крылья торчат, но уже не куцыми обрубками, а такие вот, реальные крылья. Шея длинная, змеевидная. И круглая голова на ней покачивается этаким шариком. Клюв заостренный.