Он поправил генеральские ноги, а Еремей и вовсе сунул под голову Анчуткова подушечку. Кстати, в первом классе подушечек было больше и диваны вроде как пошире.

— А что, беспокоитесь? Не стоит. Средство верное. Хорошее… часов пару пролежит. Нам того с избытком. Ты, титулярный, вон, туда ползи, к окошку.

Лаврентий Сигизмундович послушно опустился на диван. Свой саквояж он так и не выпустил.

— Возможно, мальчикам… — начал было он.

— Мальчики побудут здесь, — у Красавчика явно было своё видение процесса. — А ты пасть закрой, если не хочешь раньше времени на тот свет. Ты нам так-то и не особо нужен.

— Довольно, господа… — Алексей Михайлович отёр руки белоснежным платочком. — Не стоит срывать ваш гнев на человеке случайном, раз уж я есть. Спешу заверить, что я всецело к вашим услугам.

И слегка поклонился.

— Так… Нина, ты снимаешь… Лиза, мать твою ж… где камера⁈

— Камера? — Лизонька моргнула, точно опомнившись. — Камера… да… сейчас… я вот… там, где-то… я сейчас!

И выскочила из купе.

— Идиотка. Курощеев, присмотри за ней, — велел Красавчик. — А то сейчас натворит… бардак.

— А я что?

Впрочем, Курощеев тоже вышел.

— Нина, займи место у двери… следи. Если кто дёрнется — стреляй. Надеюсь, вы-то не станете рисковать жизнями этих милых юношей и портить свою безупречную репутацию.

Красавчик погладил Метельку по голове, а потом подтолкнул к Нине, чтоб ей, стало быть, легче стрелялось.

Я покачнулся.

Сила…

Надо с ней что-то сделать. Что? Так… у Лизоньки я зацепил за серые нити, кстати, связь осталась и я вполне могу подёргать, но пока не буду. А с этой Ниной…

— Что-то он квёлый какой-то, — недовольно бросила Нина. Мне? Похоже. — Сядь вон. И ты садись. На колени. Так, передо мной.

На колени я опустился с немалым облегчением. Ноги, честно говоря, не держали.

— Если что, я мозги им скоро…

И дуло ткнулось мне в затылок.

Не испугало, скорее… есть контакт. Вторая рука Нины вцепилась мне в волосы, и я выпустил силу, позволяя той оплести эту вот руку.

А не хрен детей обижать.

И что я могу? Рука одёрнулась, но вот сила осталась. Допустим… те красные пятна на Лизоньке — это чужая кровь. И убить она убила. А серый флёр — след от чужой смерти? Та самая трещина души, за которую цепляются тени? Или вот я… а Ниночка никого не убивала. Во всяком случае в ближайшем прошлом — за дальнее не поручусь. И флёра нет, но моя сила за неё зацепилась.

Нормально это?

И что я могу сделать? Сердце… нет, ещё пальнёт с перепугу, а мне мои мозги внутри черепа дороги. Пока просто подержим.

Тень тем временем отряхнулась и нехотя, словно через силу, потянулась к третьей бомбе. Давай, родная… ложечку за маму, ложечку за папу… хотя хрен его знает, есть ли у теней мама с папой. Тогда за меня вот и Еремея…

Ниночка, нервно дёрнувшись, отступила на шаг. Но дуло смотрело мне в затылок.

— Вот! — Лизонька вернулась с чёрной коробкой, из которой вытряхнула камеру. — Аполлоша подарил…

И хихикнула.

Камера… скажем так, отвык я от таких, здоровых, которые держать приходится обеими руками. С выпуклым глазом объектива, чем-то похожим на прицел.

— «Русь», сорок минут записи со звуком! Свежая плёнка… — Лизонька попробовала примостить камеру на плечо. — Есть и запасная… господа, улыбаемся. Вы же всегда улыбаетесь, а, господа⁈

— Успокоилась, — уже жёстко произнёс Красавчик. — Время…

Время.

Сила уходила в тень, но тоненькою струйкой. Я прям чувствовал, как она давится. И то и дело вздрагивает, сдерживая рвотные позывы. И меня мутит вместе с ней.

Ничего.

Сцепим зубы и потерпим. Можно… вытащить силу из себя. И создать… не знаю, клубы скатать. Один я подвесил к Нине, и та подпрыгнула, кажется, обернулась, а потом опять револьвером ткнула, рявкнув:

— Только дёрнись!

— Ниночка в своём репертуаре… нервы, дорогая? Капельками поделиться… — Лизонька захихикала. — Для успокоения… хорошие капельки.

— Заткнись! Не так что-то…

Ещё как «не так». Созданное мною марево Ниночку окутало и медленно всасывалось внутрь её. Вот подозреваю крепко, что здоровья это Ниночке не прибавит.

— Попрошу тишины, — строго произнёс Красавчик и руку поднял. — Как махну, начинай снимать…

И махнул.

— Здесь и сейчас мы проводим особое заседание революционного суда, — Красавчик вскинулся и плечи расправил, стал боком к камере, принимая позу не самую естественную, но такую, с героическим уклоном. — На котором рассмотрим преступления, совершенные против народа, поборниками кровавого режима, Слышневым Алексеем Михайловичем и Анчутковым…

Камера тихо стрекотала.

А бомба всё не заканчивалась. Какая-то она была иная, отличная от прочих. Не то, чтобы больше, скорее уж энергию в неё свернули в тугой клубок, который разматывался, разматывался, но тому ни конца не было, ни края.

— … обвиняется…

От силы шумело в ушах, и я прислонился к стене.

Лишь бы не отключиться.

Лишь бы…

И домой мне нельзя. Савка не справится. Он и не хочет. Он чуть шелохнулся, а потом будто ушёл глубже.

Ниже?

Хрен его знает. Но если меня выдернет, то… то будет плохо. Всем. Поэтому держимся. И за сознание, и за силу… Нину одарили, можно и Лизоньке дать.

Она вон, стоит, снимает, жадно облизывая губы.

Красавчик вещает что-то про кровавый режим, недостаток свобод и проклятых капиталистов, которые тянут из народа последние соки. Вот… вспоминая ту больничку, даже не могу сказать, что он сильно не прав.

В чём-то прав.

— … обвиняемый приговаривается…

Так, твою мать. Уже и до приговора дошли? А ведь с исполнением они точно затягивать не станут. У них и плёнки маловато, и время поджимает.

— А последнее слово? — с некоторой долей ехидства осведомился Алексей Михайлович, который, кажется, этим выездным заседанием революционного суда вот нисколько не впечатлился. — Всякому обвиняемому положено последнее слово…

— Пусть говорит, — буркнула Нина, зябко поведя плечами.

А я…

Я вдруг понял, что Тень остановилась. И ощутил, как её распирает сила. И что силы этой слишком уж много. И от избытка этого с тенью что-то происходит, будто… внутри, что ли?

Её дёргало.

И корёжило.

А потом раз и… и сила ушла, да ещё и от меня потянулась. И остатки из бомбы. Чтоб вас! Аж в дрожь кинуло. И если бы не стеночка, о которую получилось опереться, я бы точно отъехал.

— Вот вы обвиняете меня в жестокости, в крови народа на руках, хотя здесь и сейчас мои руки чисты. Это не я заразил детей потницей. А кто? Вы, Лизонька? Вы упрекали в коварстве, тогда как сами вошли в семью, позволили полюбить вас. Привязаться. Это ли не подлость? Собственными руками обречь на смерть тех, кто вам безоглядно доверял? А дальше? Поезд остановится. Люди побегут в панике, разнося заразу по всей стране. И сколькие погибнут? Сотни? Тысячи? Или счёт пойдёт на сотни тысяч? Как вам вообще могло прийти в голову использовать столь опасную болезнь…

— Революция невозможна без жертв, — отозвался Красавчик.

А я понял, что изменившаяся Тень жадно всосала остатки того, что было в бомбе.

Хорошо.

Я проморгался, снял очки и, поймав взгляд Еремея, осторожно наклонил голову. Понятия не имею, что там в бомбах было изначально, но сейчас они стали слегка беднее.

— … но вы ошибаетесь. Зараза не пойдёт далеко. Час-два и она утратит заразность. Поэтому никакой эпидемии не случится…

Еремей прищурился.

— А что до детей, то каждый месяц, каждую неделю, каждый день дети умирают! По всей стране и тысячами! От голода! От невыносимых условий существования! От сонма болезней и прорывов… — голос Красавчика обрёл силу.

Даже я заслушался.

Харизматичная он скотина, ничего не скажешь.

— Но их жизни ничего не значат для таких, как вы. Пусть же жизни ваших детей станут символом…

Ниночкины пальцы вцепились вдруг в мои волосы и дёрнули, заставляя задрать голову. Перед глазами всё плыло, но, кажется, только у меня.