Военные расхаживали по перрону перед вагоном первого класса. Два, четыре… дюжина. А ещё внутри будут. Конвой? Нет, скорее сопровождение.

Чьё?

Не важно. Главное, нам туда лезть не стоит. Я мысль озвучил, и Метелька согласился:

— А то… может, министр какой…

— Или государь?

— Скажешь тоже, — на меня поглядели снисходительно. — У государя собственный поезд есть. Чего ему в общем трястись-то? И у государыни. А у Великих князей — вагоны. Их бы тогда прицепили, а наши б отцепили, чтоб мы харями своими путешествие не портили.

К господину в костюме бодрым шагом приблизился человек в мундире. Вот… надо и с чинами разбираться местными, потому как профессор чего-то там рассказывал, но я усвоил лишь, что гражданские от военных отличаются. А вот чем и как — это мимо прошло.

— Может, конечно, князь императорской крови… — задумчиво произнёс Метелька.

— А это не то же самое, что великий?

— Не-а…

Военный что-то рассказывал гражданскому, а тот с каждым словом всё больше мрачнел и кривился.

Вот интересно, о чём речь. И не припомню я на станции отправления такого количества военных. Хотя… я там не сильно и приглядывался, если честно. Да и что в толпе разглядишь.

— Великий — это который ближняя родня государю, — Метелька щурился на солнышко и пирог жевал. — А вот который императорской крови[1] — тот родня, но дальняя. Им и деньгов меньше положено. Ну и дар родовой послабже. Они только в городах второго аль третьего рангу могут сидеть.

Интересно, хотя и не совсем понятно.

Но киваю.

И мучаюсь желанием выпустить тень, отправивши её к тому господину, который вытащил ещё одну сигаретку. А ведь явно нервничает. Вот то и дело окидывает перрон взглядом и на часы щурится, будто дождаться не может, когда же объявят об отбытии.

Или тут не объявляют?

Опять я этот момент упустил. Спросил у Метельки.

— В ресторации-то, небось, лакеи блюдут время, — сказал тот неуверенно. — А прочим на кой?

Действительно, на кой.

А к господину снова военные подошли, на сей раз двое. Один в мундире новеньком, с аксельбантами и шашкою, которую он рукой придерживал. Ну и сам-то на всех глядел сверху вниз, будто бы наличие этой вот шашки, а может, ордена на груди, что переливался сказочною драгоценностью, ставило его по-над всеми остальными. Второй вот виду простого и ему в присутствии этого, с орденом и шашкой, страсть до чего неуютно. Вот он и крутит головой то влево, то вправо, будто воротник шею натирает.

Рожа хмурая.

Шрамы опять же. И такие, нехорошие, особенно тот, который над бровью начинался и вниз шёл, глаз пересекая. Глаз, впрочем, уцелел и это можно было счесть везением.

Тип с медалью принялся что-то этакое выговаривать. Эмоционально, бурно. Одной рукой то усики подкручивает, то за эфес шашки хватается так, будто того и гляди вырвет её да и махнёт по-молодецки, разрубая того, второго, напополам.

Хотелось.

Я это издали видел.

И злость прямо распирала. Вон, аж холёное лицо краскою налилось. Только тот, в костюмчике, не испугался ни шашки, ни военного. Сигаретку вынул, дым выдохнул в сторону и сказал чего-то…

Может, всё-таки выпустить?

Или… а если среди этой братии охотник имеется? Кто бы там ни ехал, министр ли, князь ли крови или ещё какая птица не нашего полёту, людей она с собой собрала серьёзных. Так что и охотник найтись может. А оно мне надо? Рисковать из-за дурного любопытства.

Человек со шрамом, будто почуяв мои мысли, повернулся. И я поспешно поглядел на недожёванный пирог. Надо же, опытный. Взгляд почуял. И теперь пытается понять, кто ж смотрел.

Надо будет сказать Еремею…

Хотя дела и не наши, но… что-то вспомнилось мне то чёрное письмецо.

— Да это ж Лаврушин! — шёпотом и как-то сдавленно произнёс Метелька. — Я его сразу и не узнавши…

— Который?

— Ну, со шрамами.

— Не пялься, — сказал я и ткнул Метельку пальцами в бок, отвлекая. Тот ойкнул и на меня замахнулся… вот так лучше. Двое подростков, что лавку не поделят — это нормально.

— Кто такой этот Лаврушин?

— Ну ты… это ж сам! Ну Душитель свобод!

— Каких?

— Этих… во. Народных!

— И много надушил?

— Ну… я-то так точно не знаю, но вроде как много… он жандармами командовал, когда в Брест-Литовске погромы начались. А после там евреи сами громить пошли, в ответку. И восстание подняли[2]! Так он солдат вывел и стрелять велел. По всем. Не разбираючися.

Метелька замолчал, ожидая, что скажу.

А что сказать? Без понятия, что в таких случаях говорить надо.

— А как толпа побежала, то зачинщиков взял, и тех, что позвали евреев громить, и евреев тоже. Суд учинил. На месте и учинил. Ну и повесил тоже всех разом, на одной перекладине. Вот… его за это революционеры в первый раз приговорили.

— В первый — не в последний…

Взгляд в спину ослаб, но я не рискнул повернуться.

— Ага… потом ещё пять раз другие приговаривали. Ну, разные…

— А одного разве мало?

— Ну… так революционеры разные. И приговоры тоже. Его, почитай, все… евреи — за то, что в Брест-Литовске не стал адвокатов ждать и прочего, а сразу полевым. «Русская рать» — за то, что погромщиков приговорил с евреями вместе, а они русские вроде как. После ещё эсеры, эти вроде как за то, что типографию изничтожил. Хотя другие говорят, что лабр… лабор…

— Лабораторию?

— Ага, ту, где бонбы делали. Алхимическую… после он ещё был, когда в губернатора Херсона стреляли. А тот из Романовых, пусть и князь крови, но всё одно из них же ж. Собою закрыл, а после, раненый, догнал стрелка и на месте шею свернул.

Резкий дядя. Что-то прям пироги поперек глотки стали.

— Давай-ка лучше в вагон вернёмся, — предложил я. Но Метелька головой покачал.

— Не-а, Еремей тут велел быть. Ну, пока не понятно, пустят нас во второй класс… говорят, там скамьи бархатом обтянутые. И ещё чай носют. Правда, что ли?

— Без понятия.

— Вот и я думаю, что брешут. Откудова там чаю взяться? А хорошо бы… сидел бы я, от как барин, рученькой махну, и мне чай тащут, с баранками…

— А этому… Душителю…

— И ему тащут, — благожелательно разрешил Метелька.

— Нет, после покушения…

— А… ну так-то медаль вручили. И ещё земли вроде как… там денег. И в Московскую полицию отправили. Помогать, стало быть, с порядками. Он там целую сетку поднял, этих… как их… спропри… пропри… ну, которые типа деньги забирают, на революцию.

— Экспроприаторов?

— Во… умный ты, Савка. Понавыдумывали словесей. Бандит — он бандит и есть…

— Совершенно верно, — раздалось над головами. И Метелька подскочил, а вот я усидел на месте, хотя и не без труда. — Отрадно видеть подобное благоразумие в столь юном возрасте.

Над нами навис уже знакомый мне господин в хорошем костюме.

Пахло от него табаком.

— Д-доброго дня, — Метелька изобразил поклон и меня пихнул. Я тоже поднялся, раздумывая, что делать. С одной стороны вроде как законов мы не нарушали. Сидели вот. Жевали пироги. С другой… тут вам не там, тут, подозреваю, о соблюдении законности будут думать в последнюю очередь.

А любопытство наше можно по-разному истолковать.

— Доброго дня, юноши, доброго… а вы кто будете?

— Савелий, — представился я. — И Метелька… мы сироты. Из приюта. Опекуна ждём.

— И кто у вас опекун?

Глядит и щурится по-кошачьи. И главное, лицо такое, с мелкими чертами, которые и прорисованы словно наспех.

— Еремей Анисимович Волков, — рапортует Метелька, с первым испугом справившись. — Зауряд-прапорщик в отставке.

Взгляд чуть смягчается.

И всё равно не отходит чего-то.

— Вы… извините, дяденька, — я, спохватившись, опускаю глаза. — Что пялились. Любопытственно мне стало. Я никогда-то не бывал, чтоб на вокзалах вот. Ещё и вижу плохо…

— Ага. С глазами у него совсем беда, — Метелька меня поддерживает. — Потому и выпялится бывало, прям страсть. А так-то просто вот… любопытничали.

— И много налюбопытничали? Бояться не стоит. Имперский сыск с детьми не воюет…