– Не знаю. Может, он врет.

Гэвин утыкается носом мне в волосы.

– С тобой все в порядке? – спрашивает он.

Я вскидываю на него глаза. Какая же теплая у него кожа! Мне вспоминается прикосновение его губ к моим.

– Ты вся дрожишь. Идем в дом.

Мы сидим на диване. Он обнимает меня за плечи, и я купаюсь в исходящей от него теплоте; кутаюсь в нее, точно в одеяло. Он разжег камин. Воцарившееся молчание звенит всем тем, что повисло между нами невысказанным; воздух, пропитанный вожделением, кажется густым, как сироп. Я поднимаю на него глаза, но в полумраке его лицо непроницаемо. Я понимаю, что хочу его, и ровно в тот момент, когда я вскидываю голову, чтобы поцеловать его, он опускает свою. Его губы приникают к моим, поначалу робко и неумело, но потом мы находим общий ритм. Его рука касается моей шеи, потом скользит вниз, к груди.

– Если что-то не так, скажи, – бормочет он.

Я не в состоянии выдавить ни слова, поэтому вместо ответа стягиваю свой свитер и принимаюсь теребить пряжку его ремня.

– Пойдем наверх.

Я мотаю головой, из которой не идет Дэвид с его биноклем.

– Нет, давай лучше здесь. – Я бросаю взгляд на огонь. – Поэксплуатируем клише.

Рассмеявшись, он осторожно укладывает меня на пол, потом снимает оставшуюся одежду. Поначалу он действует нерешительно, будто боится, что я в любой момент попрошу его перестать, но потом, когда я подаюсь к нему со всей распаленной им страстью, смелеет и становится менее аккуратным и более напористым. Я направляю его внутрь и, закрыв глаза, заставляю себя забыть обо всех тревогах и всецело отдаться тому, что происходит здесь и сейчас с моим телом.

– Алекс?

Я открываю глаза, потом целую его. Оказывается, он все еще в очках, и я снимаю их.

– Так лучше, – говорю я.

Заканчивается все довольно быстро, и он, неуклюже поднявшись с пола, приносит мне плед со спинки дивана, а я получаю возможность в первый раз взглянуть на его тело с расстояния. Он худой, но гибкий; под блестящей вспотевшей кожей угадываются мышцы. Внезапно смутившись, он отыскивает на полу свои бо́ксеры, отворачивается и принимается их натягивать. Тем временем я прокручиваю в голове то, что произошло сейчас между нами, и гадаю, будет ли у нас шанс повторить все это, только медленнее и не в тишине.

Но разделяет ли он мои чувства? Или теперь, получив, что хотел, он утратит ко мне интерес? Сомневаюсь, но я уже ошибалась в прошлом. Собственно, чаще ошибалась, чем нет.

– Все нормально? – спрашивает Гэвин.

Я киваю. Он заслуживает большего, но я не могу выдавить из себя ни слова.

– Можешь принести мне воды? – прошу я, скорее чтобы чем-то заполнить паузу.

Когда он возвращается, вид у него несчастный. Собрав с пола свои вещи, он принимается одеваться.

– Останься, – прошу я.

– Не могу. Прости, не надо мне было…

– Останься, – повторяю я, на этот раз более настойчиво. – Пожалуйста. Все было здорово.

Он замирает, не успев застегнуть джинсы:

– Точно?

Я киваю, и он снова целует меня.

Мы валяемся в постели. Уходит он лишь поздним утром и даже тогда говорит, что остался бы, если бы мог. Еще некоторое время я лежу в кровати, потом принимаю душ. Моюсь я долго и тщательно; в том месте на руке, где меня касался Дэвид, кожа до сих пор горит. Как будто он ядовитая тварь, на которую у меня аллергия. Даже нежности Гэвина оказалось не под силу перебить впечатление. Закончив, я натягиваю джинсы и самый толстый из моих свитеров, потом тоже ухожу, тщательно заперев за собой дверь и дважды ее подергав.

Дом Моники будто вымер. Я звоню в дверь, но никто не открывает, изнутри не доносится ни звука. Улицы тоже безлюдны, снег практически стаял. Вдали мрачно маячат Скалы, а на краю, безмолвный и пустой, темнеет Блафф-хаус.

Я не могу заставить себя посмотреть на него, поэтому устремляю взгляд прямо перед собой, в направлении паба. Из его голых стен торчат крюки, вкрученные на равном расстоянии друг от друга. Я успокаиваю себя: должно быть, летом на них висят корзины с цветами – фуксиями, например, ядерно-розовыми и огненно-красными, – но сама картина кажется нереальной. Вместо цветов я вижу освежеванные туши – зарезанных свиней, заколотых ягнят. Вздернутых на крюках и истекающих кровью. Девушку, кричащую от боли. Внезапно меня охватывает желание развернуться и убежать.

Нет. Все это нездоровые фантазии. Я заставляю себя подняться по ступенькам и вхожу в теплое помещение, не обращая внимания на посетителей, заскочивших в обед пропустить по стаканчику. Они молча провожают меня взглядами до барной стойки.

– Как дела, золотце? – спрашивает хозяйка, когда я подхожу.

Вид у нее какой-то подавленный.

– Спасибо, неплохо. Можно мне воды?

– И все?

Я на мгновение задумываюсь. До вечера еще далеко, ну и что?

– Нет, лучше дайте-ка мне виски.

Она наливает порцию в бокал. Маслянистая тягучая жидкость липнет к стеклу, точно кровь.

– Моника не появлялась? – спрашиваю я, протягивая ей деньги.

– Да вон сидит.

Она кивает на столик в уголке. Моника одна; заметив меня, жестом просит подойти. Я усаживаюсь рядом, и она закрывает книжку, которую держит на коленях.

– Все в порядке?

Она склоняет голову набок, и я задаюсь вопросом, не слышала ли она нас прошлой ночью. Стены в домах тонкие, – в конце концов, слышу же я, как она ходит за стенкой.

– Это правда? – спрашиваю я.

– Что?

– Что вы видели, как Дейзи прыгнула со скалы.

У нее вытягивается лицо.

– С чего вы взяли?

– Дэвид сказал.

– Правда, что ли? – удивляется она. – А зачем вам вообще понадобилось с ним разговаривать? Да еще об этом.

Отвечать на этот вопрос я не хочу.

– Так как?

Моника вздыхает, потом обводит зал взглядом:

– Не здесь. Идемте наверх.

Она встает из-за стола, и мы подходим к барной стойке. Моника спрашивает Беверли, не возражает ли та, и, получив согласие, ведет меня к двери в углу. Я чувствую, как с каждым шагом где-то глубоко внутри, точно костер из уголька, начинает разгораться страх, неопределенный, но вполне живой.

– Идемте, – говорит Моника.

Дверь разевает пасть, черную и необъятную, и в нос ударяет странный запах, соленый с сернистой ноткой. Меня подмывает сбежать, но я понимаю, что это глупо, и заставляю себя двинуться следом за Моникой по ступеням.

Наверху она щелкает выключателем, и под потолком тускло загорается пыльная лампочка. Мы стоим в узком коридорчике; пожелтевшие от времени обои отклеиваются от стен, слева и справа тянутся ряды дверей. Мы входим в одну из них и оказываемся в захламленной гостиной. Все свободные поверхности заставлены немытыми чашками из-под кофе, в углу беззвучно работает огромный телевизор. В комнате стоит застарелый табачный дух, и меня немедленно начинает подташнивать; сердце колотится в груди, точно дикий зверь, отчаянно пытающийся вырваться из клетки.

Моника плюхается на диван и указывает мне на кресло напротив.

– Бев пускает меня сюда, когда мне хочется покурить, – поясняет она, хотя я ни о чем не спрашивала.

– Ясно.

Она с улыбкой вытаскивает из пачки сигарету.

– Значит, Дэвид сказал вам, что я видела, как Дейзи прыгнула со скалы.

– Вы не говорили мне об этом.

Мой голос звучит слабо и жалобно. Я откашливаюсь, но это не помогает.

– Не говорила.

– Почему?

– Просто так.

– Что вы видели?

– В смысле? Она спрыгнула со скалы. Вот и все, что я видела.

Иногда я тоже вижу, хочется мне сказать. Я вижу, как она стоит на краю обрыва в длинном струящемся платье, ветер подхватывает и раздувает его и оно блестит в свете луны. В этом бледно-голубом свечении она кажется совершенно призрачной, неземной. Я вижу, как она делает шаг вперед, к краю утеса, за ним другой, практически плывет по воздуху. Потом без паузы она делает еще один, самый последний роковой шаг и беззвучно исчезает.