Крепость охраняла своими орудиями порт и город, который вовсе не был основой этого места. Главным на стыке моря и главной реки был порт — пристань, верфь и пакгаузы. Возле королевских складов — городские весы и рынок. За рыночной площадью от реки — ратуша, где сидят люди, ведущие учёт, мировой суд и смотрящие за жизнью города. Туда и направились бывший нюрнбергский фогт и помощник нотариуса, сошедшие с корабля.

«А если из Ниена придётся бежать, то куда дальше — к русскому царю? — содрогнулся Хайнц и мстительно подумал: — Я тебе устрою горячую баню, Хильдегард Тронстейн!»

Бродягу привёл в ратушу солдат, чтобы виновный предстал перед мировым судом Ниена, уполномоченным рассматривать и выносить приговор за правонарушения такого веса.

Трое составляли суд — бургомистр юстиции и два ратмана, называемые среди горожан «кивалами», ибо вступались они только за бюргеров из своего цеха, во всех же остальных случаях безмолвно выражая согласие.

Ввиду ничтожности дела запись вёл Уве, который посменно с Фредриком выполнял обязанности на заседаниях подобного рода.

Суд был открытым. Посмотреть и принять участие мог любой горожанин, но о заседании не стали оповещать на рыночной площади. Пригласили Тилля Хооде, дабы отец убиенной девицы не вздумал мстить, и пришла Аннелиса, которая подробно опишет суд всем желающим. В лавку к Аннелисе тянулись, и продажи, благодаря её льстивому и болтливому языку, неуклонно росли.

— Начнём, — сказал Карл-Фридер Грюббе, когда все собрались, и поднялся.

За судьёй встали остальные присутствующие.

— Слушается дело по обвинению в бродяжничестве и краже. Уве, записал?

— Нет ещё, герр Грюббе.

— В бродяжничестве, — напомнил судья.

— Да, герр Грюббе, — Уве споро выводил буквы свежеочиненным пером.

— Уве, приведи подсудимого к присяге.

Уве закончил слово, кинул перо на дощечку к чернильнице, взял Евангелие и подошёл к подсудимому.

— Положи левую руку на Святое Писание, — сказал он по-фински, думая, что бродяга поймёт.

Малисон тут же перевёл на русский.

Фадей положил.

— А правую подними с тремя вытянутыми и двумя согнутыми пальцами, дабы символизировать тем самым Святую Троицу и проклятие твоей души, если ты скажешь неправду, — протараторил Уве по-шведски, теперь будучи уверенным, что Малисон поймёт и переведёт.

Малисон так и сделал.

Когда бродяга поклялся говорить только правду, ибо кара за ложь перед судом будет гораздо тяжче, чем за ложь на исповеди, причём, как до смерти, так и после смерти, писарь Уве вернулся на своё место, отложил книгу с четырьмя Евангелиями и снова взялся за перо.

Фадей Васильев Мальцев из купеческой семьи, из Архангельска, выросший среди братьев, купцов и мореходов, приведённый к присяге, но вопросы суда ответил следующее. Получив наследство при живых родителях, отошёл в Вологду, где завёл свой магазин и проторговался. Не находя более себе места, отошёл в Москву с целью расторговаться и не осилил. Из Москвы отошёл в Новгород и там разорился окончательно. В надежде обрести поддержку жизни, отошёл из Руси в Ингерманландию, к брату своему Егору Васильеву Малисону, подданному Её Величества королевы Швеции, доброму бюргеру Ниена и купцу.

После установления личности бродяги перешли к делу, заставившему Тилля Хооде накрениться вперёд, стиснуть сплетённые пальцы и вытянуть шею. За немалые деньги и было разыграно заседание больше для него, чем для членов мирового суда, который постановил следующее:

— …Обвиняется в краже и за сей проступок приговаривается к возмещению потраченных денег, которые переходят к герру Тиллю Хооде в качестве наследства, а также к десяти ударам кнута либо штрафу в размере пяти марок. За бродяжничество Фадей Васильев Мальцев приговаривается к шести месяцам принудительных работ на благо города Ниена с последующей выдачей русским властям. Если же кто из почтенных бюргеров пожелает обратить его на этот срок в услужение с выплатой в казну возместительной суммы, пусть заявит об этом сейчас.

— Я желаю, — тут же сказал Егор Васильев сын Малисон.

— Герр Малисон, — совершенно не удивился мировой судья Грюббе. — По окончании заседания вы должны будете проследовать в канцелярию, чтобы мы внесли запись в книгу городских решений, и заплатить на месте деньги.

— Я могу одолжить подсудимому сумму, необходимую для покрытия недостачи и уплаты штрафа, — немедленно продолжил купец.

— Да будет так, — решительно постановил судья. — Уве, записал?

— Записываю…

— Герр Хооде, после заседания вы должны явиться в канцелярию магистрата для получения наследства и уплаты налога за него в городскую казну. Судебное заседание объявляется закрытым.

Это было мелкое дело о бродяжничестве и краже, которое мировой судья имел право рассматривать без участия выездного суда из Кексгольма, ибо касалось оно в итоге отчислений в казну Ниена.

Братья переглянулись.

— Скоро домой пойдём, — сказал по-русски Малисон.

— Он знает о нас, Калле!

— Что именно он сказал?

Для этого разговора юстиц-бургомистр и старший письмоводитель отошли к началу Нарвской дороги, где до ближайшего двора было далеко и местность вокруг просматривалась. Их могли видеть вместе, но не слышать.

— Он знает о моей семье.

— Что он ещё знает?

— Ни о чём другом не говорил. Может, не знает больше ничего, а, может, не расстёгивает одежду до поры до времени. Он сказал, что ты в стороне от этого, то есть намекал, якобы ему известно о нашем знакомстве на родине. И мне до чёртиков интересно, откуда он это знает. И кто ещё знает? Знает ли фру Стен фон Стенхаузен? Знает ли королевский казначей?

— Вот и мне интересно, кто ему рассказал, — Карл-Фридер Грюббе наморщил лоб. — Но куда интересней, почему Тронстейн до сих пор скрывал?

— Придерживал на всякий случай, а сегодня достал нож из рукава.

— Если так, он был уверен, что никто не растрезвонит, ибо знают двое — знает и свинья. Значит, едва ли кто-нибудь ещё из местных осведомлён, включая фру Анну Елизавету. Иначе она разболтала бы дочерям, а те — прислуге, и к вечеру слухи дошли бы до Ниена.

— А последними узнали мы, кроме блаженного Сёдерблума, конечно, — закончил Хайнц и опёрся на трость, словно ему стало трудно держаться на ногах при упоминании фогта.

— Чем ты так разозлил управляющего, что он стал обороняться? — задумчиво пробурчал юстиц-бургомистр. — Такая угроза равна нападению, и я не стал бы считать герра Тронстейна принадлежащим к тем, кто разбрасывается словами.

— Из-за сына, вероятно. Я донимал его глупыми вопросами, как ты меня учил: главное не то, что ответит, а как ответит. Надо заметить, вопросы Ингмара тревожили, как и подобает глупым вопросам. Он путался и врал, но лгал как очевидец. Относительно Ингмара я уверен — парень невиновен. Почему-то больше всего беднягу напугали расспросы про священника. О том, что говорил плотник на исповеди. Я был там и видел, что Ингмар к лазарету не приближался и уехал вместе с мужиками на пароме. Оснований подозревать его в том, о чём нам известно, нет никаких. Однако возникает вопрос: о чём мы не знаем и чего боится Ингмар, полагая, что у нас имеются кое-какие зацепки?

Грюббе помолчал.

— О том, что творится в поместье под покровом всеобщего умолчания, — сказал, наконец, он. — Я поговорю с ленсманом. Игнац Штумпф наверняка знает о делах Бъеркенхольм-хоф много всякого. Если мне не удастся ничего выудить, я хотя бы пойму, что его рот набит серебряными марками.

— А он знает, — мстительно заметил Клаус Хайнц. — Игнац Штумпф давно служит ленсманом. В его случае возможно что угодно. Многие подсудные дела скрываются. Многие тяжкие преступления утаиваются. Подкупами. Угрозами или грубым насилием оставляются безо всякого разбирательства в суде и без окончательного решения. Справедливости нет, и виновные не получают должного возмездия за совершённые злодейства.