А потом они выпили ещё, и ленсман Штумпф стал рассказывать, как ему попали в руки кошель, бродяга и серебряный крест.

Он пришёл с русской стороны и назвался рабом божьим Фадийкою. Когда бродяга в первый раз явился в трактир фру Коновой, он выклянчил Христа ради испортившейся ухи, которую невозможно было скормить свиньям, чтобы не отравить их, и ушёл перед закатом по Нарвской дороге, потому что никто не захотел приютить его у себя. Он возвратился глубокой ночью, в грозу и дождь. Оный Фадийка разбудил кабатчика, протянул ему далер и потребовал выпивки. Он остался в кроге до утра, на весь следующий день и опять на ночь, едя и пия, расплачиваясь далерами, которые доставал из кошеля. Кабатчик фру Коновой не хотел терять такого выгодного постояльца ради неожиданного прибытка для госпожи своей, и держал бы его до последнего пеннинга, но тут нагрянул целый ленсман. (При этом Игнац Штумпф сделал перерыв, чтобы промочить горло, и все последовали его примеру, дабы веселей было слушать рассказ, а писарь Фредрик налил ещё.) О подозрительном бродяге было доложено. Слух об убийстве дочери шорника не успел долететь в такую даль, поэтому кабатчик не беспокоился. Ленсман обыскал бродягу и нашёл при нём кошель с серебром и крестик.

— Остальное вы знаете, — Игнац Штумпф обвёл зал рукой, но в той стороне за стенами ратуши стоял Ниеншанц, поэтому все поняли, на что он указывает. — Бродяга не оказал сопротивления. Он с трудом был способен связать пару слов, и в дороге не протрезвел, как вы могли заметить, почтенные господа.

Бургомистр Ниена Генрих Пипер поднял тост за храброго ленсмана и затем поинтересовался:

— Как полагаете, герр Грюббе, станет бродяга исповедоваться нам?

— Есть только один способ узнать — допросить его.

Юстиц-бургомистр в своей практике давно обнаружил, что гадать — самый лёгкий способ ошибиться, и старший письмоводитель мог только признать его мнение истиной, которую и сам полностью разделял.

— Все бродяги разговаривают, — вставил ленсман Штумпф. — Даже немые.

— Но не откровенничают, — сказал Грюббе.

— Нет. Большинство старается пустить пыль в глаза.

— То есть на исповедь можно не рассчитывать? — спросил Генрих Пипер.

— Для исповеди бродяг и разбойников есть особым образом учёный духовник, — подумав, ответил Игнац Штумпф.

— Наш магистрат не может позволить себе специально обученного духовника, — напомнил Хайнц. — Он приезжает вместе с судьёй на период рассмотрения дела, а нам надо провести дознание прямо сейчас, пока тела не остыли.

— Кнут — не архангел, — философски рассудил ленсман, хорошо знакомый с православными мужиками и их поговорками. — Души не вынет, а правду скажет. Провинившихся солдат в крепости наказывает Урпо из Кякисалми, настоящий мясник. Все его боятся и ненавидят. Вот он и поможет разбойнику исповедаться.

— Я знаю, кто такой Урпо, — пробурчал бургомистр юстиции. — И наше затруднение в том, что он — гарнизонный палач.

— Это будет незаконный допрос, — поспешил заявить королевский фогт Сёдерблум, — если бродяга окажется невиновен, — он воздел указательный палец и многозначительно помотал им, будто грозя или предупреждая. — Герр Киннемонд откажется взвалить на себя вину, предоставляя нам своего палача для пыток русского подданного.

— У него крест и неизвестно откуда взявшиеся деньги, — возразил ленсман Штумпф. — Если он не расскажет сразу, можно хорошенько запугать его на словах, а потом показать кнут и солдата Урпо.

— Из Кякисалми, — добавил бургомистр Пипер и выпил ещё немного плохого вина.

И все засмеялись — заливисто, дружно, заразительно, хлопая ладонями по коленям и полам камзолов: ленсман с весьма оживлённым видом, бургомистр юстиции с покровительственным, а кронофогт как бы с трагическим осуждением. В гарнизоне Ниеншанца известны были три Урпо — искусный флейтист Урпо из Або, отличающийся своими набожностью и благочестием, и капрал Урпо, бывший горнист, прославившийся отвагой и дипломатией в войске фельдмаршала Горна, но после тяжёлого ранения отправленный нести службу в тихое место. Перепутать их с палачом Урпо было бы крайне несправедливо и забавно.

Ленсман как герой дня стал рассказывать о нравах южного края своего участка, где жили славяне, ингрекоты и ваддиаляйсет. О ложкарях в Купсила-бю и пьяных драках на ложкарных ножах. Как били по морде со всего маху, ломая кости, раскраивая носы. И это в лучшем случае, потому что могли взять ниже и попасть по шее.

— Располосовать от уха до уха, — показывал ленсман. — И кровь брыжжет.

— Как на скотобойне, — дополнил бургомистр Грюббе.

Королевский фогт скривился.

— Да, вот так — фонтаном, фщух! — разошёлся Игнац Штумпф. — Только брызги во все стороны.

Пер Сёдерблум поджал губы, как будто удерживал кое-что вещественное внутри себя, а не только слова осуждения.

— Брызги, должно быть, далеко летят, — ни к кому не обращаясь, вслух подумал Клаус Хайнц.

— Здоровенные, как сопли! — ленсман знал, о чём говорит. — И липнут. Ничем не отмыть следов.

Сёдерблум позеленел, но был не в силах разомкнуть уста, чтобы взлетевшее возражение не забрызгало окружающих, к вящему позору королевского фогта.

Карл-Фридер Грюббе отвернулся и ухмыльнулся.

Генрих Пипер слушал с весьма заинтересованным видом.

— Кровь в таких случаях должна изрядно заляпать убийцу, — крайне серьёзно рассудил Клаус Хайнц. — Столько не замыть даже под проливным дождём. Убийца должен был сменить одежду. Мы должны расспросить кабатчика, в том ли наряде вернулся к нему бродяга Фадийка.

Малисон проснулся на своей широкой кровати с чувством незнакомого, но мягкого и основательного тепла. Под боком, положив руку ему на грудь, негромко храпела Аннелиса.

— Простигосподи, — одними губами вымолвил купец и подумал, что от Айны тепло исходило нежное, но… упругое, что ли, как от кошки или иного зверя. Было с чем сравнить — кошка Душка лежала в ногах поверх одеяла. От Аннелисы тепло исходило другое, как от доброй бабы.

Человеческое.

— Богородица, помилуй мя грешного, — прошептал по-русски купец, застыдился, что просит за такой грех заступничества у Божией Матери, и немедленно поправился: — Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешного. Слаб я, и не ведаю что творю в пьяном безобразии.

Аннелиса перестала храпеть. Купец покосился. Служанка не открывала глаза, но Малисон понял, что она пробудилась.

Он поспешил нагнать на себя суровости.

— Спишь? — толкнул её локтем.

— Не сплю, голубь, — пробормотала Аннелиса.

— Вставай, к скотине пора.

Причмокивая, Аннелиса перевернулась на спину, раскрыла раскосые глазки и спросила:

— Не хочешь ли чего ещё?

— Я жить хочу, — ответил Малисон. — Иди, растапливай печку. Бог в помощь.

Аннелиса перелезла через него с неожиданным проворством.

«А сильна баба!» — подумал Малисон.

Когда она вышла, он полежал ещё немного, ворочая головой, прислушиваясь к себе. В ушах малость пошумливало, но почти неслышно. Он сел на постели. Голова не кружилась, но была тяжела. Тогда он откинул одеяло, опустил ноги на коровью шкуру и посмотрел на подушку. Там расплылось кровавое пятно. Не слишком большое, впрочем. Он осторожно потрогал голову. На затылке чувствовался желвак засохшей крови. Посмотрел на пальцы, понюхал. Пальцы были чистые.

Под божницей теплился огонёк. Малисон помнил, как вчера наливал лампадного масла. Он встал и, как был босый, подошёл к иконам и стал молиться.

— На помощь Твою уповаю, Господи, — повторял он, не уточняя, к чему именно помощь и в чём она заключается, да и не думал об этом.

Думал купец о будущем.

Вчера Аннелиса натопила баню, и они парились.

И соседи видели, как они вместе ходили.

— Грех это. Как есть грех, — проговаривал про себя купец, истово крестясь.

Однако же баня принесла ему умиротворение, очистила от скорбей, сняла гнёт.

Он всегда обходился хорошо с Аннелисой и она в трудный час не оставила его.