Пим де Вирс покраснел, словно собирался вскипеть, а Малисон спросил москвичей:

— Сколько он предлагает за фунт воска?

— Мы ещё не договорились, — усмехнулся Якимов. — Я хотел десять эре, он начал с шести, но поднял до семи и тридцати двух пенязей.

— Значит, торг не окончен? — у Малисона от сердца отлегло. — Вы же не условились? — сказал он по-шведски, повернувшись к де Вриесу.

— Как не условились? Условились! — возмутился голландец.

— И на какую цену?

— Твоё какое дело!

— А вот он говорит, что нет.

— Не суйся в мои дела, — Пим де Вриес топнул ногой, из-под туфли взлетела пыль. — Я тебе говорю, и это моё последнее слово!

— Серьёзное заявление, — благодушно заверил его Малисон и развернулся к москвичам: — Я вам как на духу скажу, можете сами проверить в ратуше. На таможне с морского фунта воску с капитана возьмут пошлины вывозной один риксдалер и тридцать восемь эре по установленному закону. Это одна пятидесятая от условной стоимости воску. В корабельном фунте четыреста русских фунтов. То есть за наш фунт получается отпускная цена двадцать один эре и двадцать четыре пеннинга. Вот и считайте, сколько на вас этот чёрт наживётся.

— Вон как, я ввозную пошлину платил двадцать пять и четырнадцать за морской фунт, — в серых глазах Якимова напряжённо билась мысль — считал. Большой палец елозил по суставам. Начиная с мизинца — один, заканчивая нижней подушечкой указательного пальца — дюжина. На том большой палец левой упирался в первую подушечку левого мизинца — одна дюжина, а правый начинал отсчёт заново. Малисон слагал, делил и множил более в уме, но мог объяснить на пальцах любой расклад цен, если кто-то не понимал устный счёт или не верил на слово.

Ввозная пошлина по суше составляла одну сотую условной цены груза. Малисон не стал ему мешать, пусть упражняется.

— Торгуйтесь с де Вриесом, если хотите, — рассудил он. — А хотите, я возьму всё или часть.

Его добродушие примирило московитов, только Зыгин опять остался недоволен.

— Ты здесь главный толмач? — заступил дорогу Тимошка, когда купец собрался уходить. — Прочно стоишь при немцах?

— Вот так, — молвил купец, поднося к его носу крепко сжатый кулак.

У Малисона были мясистые руки с веснушками, поросшие рыжими волосами. Кулак получился большим и тяжёлым.

— Вдовец?

— Нет.

— Эвона-а, — протянул он, не спуская глаз с кольца на левой руке. — Перебежал, значит.

— Забор между нашими Церквами не до неба, — мягко сказал Малисон. — Латыши в православие перекрещиваются, когда на Русь приходят, а если сюда пришёл поселиться, будь вежлив, прими местный закон. Чай, здесь живут не латиняне, а шведские люди веры евангелической — народец вроде нашего, я их в Архангельске повидал.

Тимошка сплюнул ему под ноги и отступил.

Из весового амбара Малисон вышел как из бани. После умиротворения москвичей сам Бог велел поправить силы.

Кабак к полудню гудел как улей. За ближайшим столом сидел его добрый друг, Клаус Хайнц из магистрата, знаток всех секретов Ниена, хлебал вчерашние щи и довольствовался пивом — выскочил из ратуши на обед. Малисон подсел к нему, велел подать жареной рыбы для себя и по чарке тминной водки — кюммеля им обоим. Дружбу с главой всех писарей водить было полезнее, чем даже с бургомистром, а Хайнц жил неподалёку и питал к радушному купцу самое благое расположение. Как и Малисон, Клаус был среди шведов и мекленбургских немцев малость чужеват, и держался вместе с юстиц-бургомистром обособленно от бюргеров из германских северных земель.

— Как идёт торговля? — вежливо приветствовал Хайнц.

— Вашими молитвами, — купец сразу перешёл к делу. — У меня есть отличное вино. Больше ни у кого такого нет и не будет, по крайней мере, до следующей навигации. Я взял всё у шкипера с «Лоры». Скажи своим в магистрате, что есть кларет, хорош под мясо и вообще дивно вкусен. Пусть берут у Малисона, а тебе полмарки с каждой бутылки. По рукам?

— Бургомистров это заинтересует, — прикинул Хайнц.

Выпили за сделку. Малисон залил кюммель пивом и хриплым голосом спросил:

— Что слышно про убийство?

— Ищем, — пожал плечами Хайнц.

— Есть подвижки?

— Пока очерчиваем круг причастных к перевозу по реке. Я убедился только, что паромщик здесь ни при чём.

— Мореходы? — сразу же предположил купец.

— На них подумали первым делом, но доказательств нет. Ты поспрашивай, может быть, кто и видел, как в порту спускают на воду ялик и гребут куда-то в ночи. Поговори с лодочниками, они тебе доверяют.

— Поспрашиваю, — заверил купец. — Буду сегодня в Спасском, расспрошу и там. Я тебе так скажу, на реке всегда кто-то есть. То рыбаки на вечерней зорьке ловят или на утренней, то моряки в Спасское сорвутся, потому что в «Бухте радости» они всё повидали, а в «Медном эре» не отпускают больше в долг. То постоялые солдаты отчалят по тем же делам, в особенности, если у питухов найдётся родня за Невой. Народец шастает, — подтвердил купец, который с другими бюргерами ходил охранять улицы Ниена. — Ты ночную стражу опросил?

— Герр Михель, герр Николас, — строго сказал Клаус Хайнц. — Должен напомнить вам, что если вас вызовут на суд, то вы будете приведены к присяге на четырёх Евангелиях. Постарайтесь очень хорошо вспомнить все события минувшей ночи сейчас, чтобы не пришлось изменять показания потом, даже из самых лучших побуждений. Очищение сведений от шелухи задержит в Ниене королевского судью на время установления истины при содействии палача, а это время покажется вам мучительно долгим. И хотя допросы под пыткой не бросят тень на ваше честное имя, лечиться вы будете за свой счёт и, вероятно, какое-то время не сможете работать в полную силу.

Последнее разъяснение заставило мастеровых крепко почесать голову. Угроза замедлить работу и потратиться на услуги лекаря напугала их и смутила.

В Ингерманландии письмоводитель Хайнц постоянно чувствовал нехватку государственной власти. Это во славной Франконии, в большом богатом городе Нюрнберге, на освящённой веками судопроизводства Ратушной площади заседал трибунал, добивался правдивости заплечных дел мастер со специально обученными подмастерьями, в застенках ждали судного дня злодеи, а на своём месте стояла изобретательно сконструированная виселица, способная при необходимости пропустить череду приговорённых.

Добрый, крепкий Нюрнберг, источник законов и законности!

Что в сравнении с ним шведская провинция на отобранной у русских земле, где издавна вершили суд волки да медведи?

Из Ниена даже ссыльные финны и датчане-хаппсманы не бегали, потому что бежать было некуда. Здесь не было ни палача, ни особой виселицы, ни тюрьмы, а редких злодеев содержали в крепости до прибытия из Кексгольма выездного суда, от имени короля исполнявшего закон. Это в Нюрнберге письмоводитель присутствовал бы в тюрьме на допросе исключительно для записи показаний, а не вёл бы дознание сам и в ратуше. В этом же пустынном краю всё происходило совсем иначе. Расследовать как получится, схватить кого придётся и осудить как попало — это было типично по-шведски. И если в Стокгольме значительные усилия привлечённых к административной работе германских служащих поддерживали видимость крепкого порядка, то в восточной провинции королевства, куда никто не хотел ехать, устои государства скрепляло самоуправление.

«Ингрия — родина нашего страха», — теперь Клаус Хайнц вспоминал о палачах и судьях Нюрнберга с лёгкой нежностью.

Он вздохнул и приступил к дознанию.

— Сторожа сознались и покаялись, — сообщил он купцу. — Ночью лил дождь, и они сидели у Михеля дома.

Из «Медного эре» Малисон завернул в лавку осведомиться, напродавал ли чего в его отсутствие бобыль. Яакко доложил, что день выдался удачный, торговля идёт бойко, что заглядывали москвичи, но ничего не предлагали и не купили, но заходили новгородцы и очень интересовались вином.