— Посадим.

Ласковая, но сильная рука прихватила его за плечо. Служанка усадила Малисона и прислонила спиной к ларю.

От перемещения купца замутило. Он всмотрелся и увидел, что лицо Аннелисы разъезжается на два, лицо Клауса тоже съехало вправо и казалось, будто у него три глаза, а свечка просто раздвоилась, и обе они двигались слаженно.

Малисон застонал и смежил веки, до того было противно.

— Мутит, голубь?

— Налей ему пива, — сказал Хайнц.

Малисон сидел с закрытыми глазами, пока в губы не ткнулся холодный мокрый край кружки.

— Пей.

Он приподнял веки и увидел перед носом чёрный круг, в котором переливалось что-то чёрное и поблескивающее. Оно не двоилось. Тогда он обеими руками схватился за кружку и стал будто для спасения лакать это надёжное.

— Удержишь? Пей-пей…

Купец жадно выхлебал холодное густое пойло. «Тёмное, — определил он и вцепился в знакомое, прочное воспоминание, позволяющее себя думать. — Йенс варил. Я у него купил бочку перед Ильиным днём. За далер, три марки и четыре эре. В подклете стоит, справа у дальней стены».

Держась за знакомое, он пил и пил, тщась находиться в уверенности. Чувство, будто стоишь на ногах, можно было распространять вокруг себя всё шире, понимая не только бочку и подклет, а и дом, и двор, и хлев, и Муху.

— Муха, — промычал он, отстраняя пустую кружку.

— Что муха?

— Где Муха?

— Какая муха? — спросил Клаус.

— Привели, привели лошадку, — заговорила служанка. — Муха здесь, всё цело.

— Магазин мы заперли, — деловито доложил Хайнц.

— Магазин?

«Что за магазин? — купец не осознавал его, дальше двора он пока себя не расширил. — Что ещё за магазин?»

Аннелиса забрала кружку, и Малисон увидел, как она обеспокоенно переглянулась с солдатом, а все вместе они — с письмоводителем.

Его уложили на ларь. Закрыв глаза, он лежал, слушая, как шумит в ушах. Голова кружилась и начинала всё сильнее болеть. Потом он потребовал ещё пива. Боль отступила. Шум притих, но не исчез.

Когда Малисон очухался, было светло. Он открыл глаза и заметил, что видит ясно. Ночной морок с раздвоением сгинул вместе с потёмками. Голова была тяжёлой и казалась набитой шерстью, как случалось с крепкого похмелья. Она была замотана тряпкой и саднила острой болью раны, если лечь на спину.

Купец приподнялся на локте. В доме было непривычно тихо и пусто. Солдат ушёл, наверное, в крепость.

Со двора пришла Аннелиса.

— Где Сату? — спросил он первое, что пришло в голову. — Где Ханне? — если жена могла копаться в огороде, то детишки должны были пока ещё сидеть в избе. — Где… — он не вспомнил, как зовут младшего и продолжил: — Где все?

Когда Аннелиса рассказала, сначала он не поверил, а когда принял разумом и сердцем — завыл. Это было так страшно, что служанка отшагнула к печи, потом опомнилась и прижала его лоб к своему животу.

Она недвижно стояла, давая ему прокричаться, а потом стала утешать, гладя по маковке, которая не была скрыта повязкой. Прибежали соседи. Их было много. Они стояли и смотрели, перешёптываясь.

Малисон пришёл в чувство.

Выпрямился, поднялся, опираясь на руку служанки. Сказал твёрдо:

— Я хочу их видеть.

Шагнул, повело, он чуть не упал. Столяр Дитер Гомбрих и сосед, ни имени, ни занятия которого в голове не осталось, вывели его под локти.

В холодной избе лежали все пятеро. Их сложили на полу бок о бок. Наспех протёртые от крови, они выглядели страшно. Лицо Сату было искажено гримасой невыносимой муки. Айна была удивительно спокойна, как будто смерть принесла ей освобождение от земных страданий и умиротворение. Ханне выглядел озлобленным. Пер был похож на уродливую куклу. У всех было перерезано горло — наискось слева направо и чуть вверх. Только у Айны оно было вскрыто от уха до уха, и она не мучалась. Яакко лежал странно скукожившись. Так окоченел в лавке и не смогли разогнуть. В посмертном оскале торчали измазанные красным зубы.

Душегуб всякий раз бил одинаково.

— Яакко… — пробормотал купец и схватился за пояс, вспомнил.

Кошеля с деньгами не было!

— Где моя мошна? — спросил он и обернулся к служанке. — Ты взяла?

— О чём ты, голубь?

— Деньги… они были. А теперь денег нет.

— Никаких денег не было. Как принесли, так я от тебя не отходила, при свидетелях, — зачастила Аннелиса. — Солдат был и писарь, и ночная стража, и соседи — все видели, не брала я.

— Я в усадьбу ездил, — чётко ответил купец, при свете дня голова работала не как во мгле. — Мы с Тронстейном условились, он заплатил мне, я кошель на пояс повесил…

— Лиходей и срезал, — рассудила служанка.

Соседи шептались. Дескать, только о сребре и думает, но Малисон не жалел пропажи. Ему казалось, что в отсутствии кошеля есть нечто неправильное, важное, но что именно, определить не мог.

Он замолк и смотрел на тела, медленно, по капле, лишаясь и горя, и привязанностей, и чего-то коренного, что делает родителя родителем, а человека человеком. Голову стягивало железным обручем, а шум в ушах нарастал.

— Их надо обмыть, — молвил он глухим голосом. — Кто возьмётся? Я заплачу. Мастер Гомбрих, изладишь гробы на всех? Надо заказать панихиду. И могилы выкопать. Пошлите за пастором.

Он развернулся и без посторонней помощи утопал в дом, тяжело ступая и придерживаясь за стену. Никто ему не потянулся более помочь, а стали договариваться промеж собой, Аннелиса охотно вошла в самую стремнину и принялась руководить, а её слушали, принимая за новую хозяйку, занявшую своё место по праву, будто она была наследницей.

Малисон же достал из ларя бутылку кюммеля, налил чарку и выпил. Тминная настойка не брала. Перед глазами стояли образы перемазанных кровью и грязью мертвецов, совсем непохожих на родню, которую он помнил. Они чувствовались чужими и не пробуждали жалости. От них хотелось избавиться.

Похоже, кюммель начинал помогать.

Тогда он налил и выпил ещё.

— Московиты? — с видимым недоверием переспросил юстиц-бургомистр Грюббе. — Они могли это сделать?

Пим де Вриес явился в ратушу без приглашения, по собственной воле для дачи показаний, какие счёл нужными, по выяснению обстоятельств о нападении на купца Егора Малисона.

Он говорил, а Клаус Хайнц записывал.

— У Малисона вышел спор в весовом амбаре, — сказал Пим де Вриес. — Среди московитов есть буйный по имени… Тимон. Оный Тимон кидается на людей, как бешеный пёс, не имея на то никакой причины. Есть свидетели — весовщик Хенрикссон и сын его Олаф.

Он откашлялся и сплюнул в плевательницу.

— Откуда Тимошка Зыгин узнал, где живёт Малисон? — переспросил Клаус Хайнц, который знал всех с первого дня пребывания на его глазах. — Он заходил с товарищами в лавку, но купца не застал. Возле дома на Выборгской улице его не видели, я опрашивал соседей. Приходил старшина обоза Иван Якимов, но это было после того, как соседи обнаружили убитых.

— Он мог зайти проверить, — допустил бургомистр юстиции.

— Но зачем даже бешеному псу Зыгину убивать детей?

Этот вопрос они ещё не поднимали.

— Это не значит, что его не было, — бургомистр повидал на своём веку много зла. — Отсутствие доказательств не является доказательством отсутствия.

Привычную его подозрительность призван был уравновешивать письмоводитель, всегда находящийся под рукой для такого дела. И верный Клаус не подвёл.

— Йомфру Уту тоже он? — прищурился Хайнц. — Она убита тем же способом — ударом ножа по горлу по дуге снаружи-внутрь.

— Возможно допустить такое, — подумав, ответил Грюббе. — Надо проверить на таможне, был ли указанный Тимошка в составе обоза, либо присоединился к московитам уже в Ниене, а перед этим совершил убийство йомфру Уты.

— Мы можем посадить его в крепость, чтобы не сбежал, — дисциплинированно, однако нехотя предложил письмоводитель.

— Да, немедленно, — закивал Пим де Вриес.

— Против него нет свидетельств. Наши слова есть плод недоверчивости, не имеющей под собой основания, достаточно прочного, чтобы отправить в темницу русского подданного. Возможно запретить ему выезд из Ниена до выяснения обстоятельств, но и этого лучше не делать. Сие есть дом, построенный на песке — он не устоит, а магистрат будет выглядеть сборищем дураков.