— Корсет ты носишь, чтобы стягивать грудь или для защиты? — спросил юстиц-бургомистр.

Хильда протяжно и отрешённо вздохнула.

— Нечего стягивать, — призналась она. — Сие одеяние из твёрдой кожи, которое зашнуровывается спереди, мне подарила хозяйка ещё в Стокгольме. Я надорвала спину, и она не переставала болеть. После смерти брата я стала её служанкой. Кем я только ни работала. Что я только ни делала. Не на грязных работах. Нет, но… Я была любимицей фру Анне, — её имя Хильда произнесла особенно нежно. — Но Хильдегард умер и… Анна Елизавета не оставляла меня никогда своим величайшим вниманием. И когда мне пришлось облачиться вот в это, — Хильда стукнула себя кулаком по груди, удар отозвался деревянным стуком. — Тогда всё изменилось. В кожаном панцире платья сделались тесны. Я начала ходить по дому в одеждах брата, что очень забавляло фру Стен фон Стенхаузен. Однажды она приказала мне одеться в мужское платье и сопроводить её в город. На мне был парик Хильдегарда и его треуголка. Я не решилась взять его шпагу. Но было и так неплохо. С нами здоровались как с мужчиной и дамой. Меня узнавали как Хильдегарда, и пришлось тогда немало изворачиваться. Фру Анне пришлось сократить тот выход, но всё произошедшее ей чрезвычайно понравилось.

— Понравилось? — с отвращением переспросил Грюббе. — Жене королевского казначея и начальника почт Ингерманландии?

— Да! — воскликнула Хильда, впервые проявив радость. — Мы были близки. Но этот случай заставил нас призадуматься над нашим совместным будущим. Если я стану появляться в таком виде на людях, а я похожа на брата, ибо мы родились в одночасье, пойдут слухи, что Хильдегард жив. Это может ввести в смущение магистрат. Могут возникнуть вопросы относительно кончины брата. Будут вопросы к пастору: кого он отпевал? — кто похоронен рядом с женой Хильдегарда Тронстейна? Для нас с Анной Елизаветой это был поистине вопрос жизни и смерти.

В дальнейшем мы предпринимали только загородные прогулки в карете. Мы таились. Но дома я всё больше обвыкалась в мужском платье. Оно всегда казалось удобнее дамского, а теперь сделалось единственно возможным.

В тридцать восьмом году нам представилась счастливая возможность перебраться в Ингерманландию. Герр Бернхард оставался в столице, и лишь изредка намеревался выбираться сюда. Тогда фру Анна Елизавета предложила мне отправиться в новое поместье в образе Хильдегарда Тронстейна, и не выходить из него больше никогда, если он так понравился нам обеим. Вот я и стала управляющим поместьем Бъеркенхольм и всеми землями Хильдегардом Тронстейном, которого знаете вы и все крестьяне. Мой прочный корсет ещё не раз выручал меня от ударов кулаками и палками. На нём можно заметить несколько зарубок от ножа.

— От ножа — это Ингмар?

— Ножевые порезы оставили мне финны из деревень, не помнящие себя в пьяном угаре. Их участь печальна и заслуживает забвения. Хозяйка всегда заступается, а за ней генерал-риксшульц герр Стен фон Стенхаузен, — Хильда вскинула голову. — Я никого не боюсь. Ингмар меня боится. Я с раннего детства сумела привить ему прочную боязнь моего кулака. И хорошо, что его сейчас нет. Ингмар одержим страхом. Если он вас заподозрит — он вас убьёт. Но без меня не узнает. Пока вы будете хранить мою тайну, я буду хранить вашу.

И когда они все стали выходить, Карл-Фридер Грюббе в сенях сказал:

— А драгуны, они же вас знают?

— Карл, Йенс? Они участвуют, — ответила управляющая Хильда.

И тогда юстиц-бургомистр Ниена понял, что усадьбу Бъеркенхольм городу против крепости не победить.

Валттери Саволайнен торговал не только смолой и дёгтем, но и деревянной посудой, которую ловок был производить его сын.

После того, как Глумного Тойво заперли в крепости, в лавку Саволайнена потянулись финны с окрестных деревень, чтобы прикупить изделия узника и поддержать монетой страдающего отца. Никто не верил в виновность Тойво, а купца жалели.

Малисон наблюдал из дверей своей лавки, но не подходил и Фадею заказал. Убивал Тойво или нет, но пока от вины не отмоет суд, к замаранному подозрением родственнику обвиняемого потерпевшему и родне его приближаться не стоило.

Думы о том терзали купца и вводили в тяжкое недоумение. Малисон взять в толк не мог, если в Ниене он был со всех сторон ладен и всячески пригож людям, кто мог на него ополчиться? За что? Или это Господь отвернулся от него? Или решил испытать, как испытывал Иова?

После ареста Тойво он каждый день рассуждал об этом, пытаясь выстроить цепочку рассуждений, но ни брат, ни завсегдатаи лавки добавить ничего не могли.

Зимнее солнцестояние приближалось. Тянулись белёсые ингерманландские сумерки — день переходит в ночь незаметно, а снег сливается с небом. Плотная серая хмарь испачкала небосвод и заслонила солнце. Привычная к тому ижора, корела и иная чухна держалась бодро, мекленбуржцы чувствовали себя нормально, а вот шведы отчего-то приуныли.

Ремесленники вели осуждающие разговоры и тянули трубку. И никто не сочувствовал позорному Саволайнену, а все говорили, что безумный Тойво убил семью Малисона и достоин виселицы. Только Пим де Вриес стоял на том, что должен приехать настоящий суд и во всём как следует разобраться. Против этого Малисон не возражал, а вот мастеровые заругали голландца и предложили ему удавиться. Пим де Вриес из вежливости купил три альна верёвки, сунул в карман и ушёл, но явно не вешаться, а отдать работнице хворост носить.

Следом зашёл Бент Бенквист и тоже потребовал три альна хорошей пеньковой верёвки.

— Мыла дать? — немедленно предложил купец, сострадающий чахлой Линде. — С мылом оно ловчее.

— Мыло у меня есть, — буркнул Бенквист. — Нечего тратиться!

Малисон не стал спорить, а Бент Бенквист пришёл домой и вздёрнулся.

Он повесился намертво, как делал на совесть всё, а не как нерадивый Уве Андерссон. Хладный труп нашла поутру жена. Линда сидела на воротах и в дом не заходила. Должно быть, видела приготовления и агонию отчима, но никому не сказала.

С того дня Линда-Ворона перестала говорить.

Посетителей у Малисона поубавилось, и торговля пошла на спад. В магазин поморского купца с большим выбором пеньковых верёвок шведы заходить боялись, ибо можно было не удержаться и купить альнов пять добротного, прочного вервия — на крайнюю нужду.

Внёс свой весомый вклад и преподобный Фаттабур. После смерти Бента Бенквиста, остро озабоченный спасением душ, он засел с пером и чернильницей возле печки и за одну свечку написал вдохновенную проповедь. Перечёл, поправил, выкинул всё лишнее, добавил пришедшее на ум нужное, переписал ещё раз, проговаривая про себя, чтобы слова ложились гладко. Его осенило тёмное вдохновение. Обуянный тревогой за участь паствы своей, пастырь добрый вложил в строки весь пыл, который когда-либо вызывали у него помыслы о страхе божьем. Перевёл со шведского на финский и платтдойч, выучил наизусть и на воскресных службах воззвал к агнцам, к каждой отаре на понятном ей языке, красочно расписывая муки вечные, уготованные в преисподней самоубийцам.

Мрачные обещания небесных кар и адских страданий нашли живой отклик у ингрекотов и савакотов.

«Шведу зимой верёвку не показывай», — выходя их храма, смеялись довольные финны.

Проповедь глубоко врезалась в душу Малисона. За обедом он пересказал её брату, который по-фински мало что понял, и от повторения купец проникся до мозга костей. Весь вечер Малисон и думать не мог ни о чём другом, кроме как об адских муках и об антихристе.

А когда забрался в постель — не уснул.

Он лежал и думал.

Мягко храпела Аннелиса.

В ногах на перине, над маленькой жаровенкой с притухшими угольками, свернулась калачиком кошка Душка. Поодаль развалился кот Сеппо и сурово хрюкал пастью во сне, перекрывая порою чухонку.

За дверью негромко пререкались Федот и солдат. Они стали хорошо понимать друг друга.

От домашнего уюта купец обратился мыслями к Сатане.