Над крышами домов с той стороны, где текла Свартебек, зачерняла небо громада Ниеншанца. Когда дошли до Корабельного моста, встали перевести дух. Прикрывшись ладонью от фонаря, Малисон смотрел на мрачную цитадель и думал, что там на гауптвахте сидит его брат. Спит ли Фадей? Или сидит на соломе, терзая себя тягостными думами? Не убился ли с горя и отчаяния?

— Я тебя вытащу, — прошептал он по-русски.

— Что? — спросил Герман.

— Заботы, — ответил на платтдойче купец. — Пошли в порт.

Порт не спал. Порт никогда не спит. На судах светили фонари и ходила вахта. По территории шарились какие-то мутные тени. Где-то орали. К пакгаузам не совались — все склады, среди которых стояли королевские, ночью охранял гарнизонный караул, и там запросто можно было получить штыком или прикладом.

Обошли амбар городских весов, находящийся в юрисдикции магистрата, проверили ворота с обеих сторон. Запоры были крепки. Драгоценным гирям в важне ничто не угрожало.

— Ну, так что… — вздохнул купец.

— Пошли в «Бухту радости»!

Вытяжные оконца бордингауза испускали свет, будто глаза жадной твари. Из-под двери доносился гвалт необычный даже для пристанища моряков и возчиков.

Когда ночной дозор вошёл в «Бухту радости», там клокотали шум и гам, потеха и веселье. Моряки образовали круг, посреди которого поставили двух крепко связанных между собою матросов с ножами. Команды флейта «Роттердам» и эвера «Вместительный» объединились, чтобы поставить деньги на разрешение распри между двумя матросами. Раздор вышел нешуточный. На словах не разойтись, поэтому решили разойтись на ножах, ибо только святой суд покажет обществу, кто козёл, а кто петух.

Поединщиков связали правыми предплечьями, чтобы трудней было дотянуться до сердца, замотали платком глаза и сунули в левую руку по короткому ножу. Бой уже вёлся, половицы были залиты кровью. Моряки вовсю полосовали друг друга мелкими крысиными ударами, торопясь сблизиться и полоснуть, но тут же отпихиваясь связанными руками, чтобы самому остаться не задетым. Они вскрикивали и рычали, оступаясь на скользком от крови полу, а толпа подбадривала их, заглушая возгласы боли воплями азарта.

Бойцы кружились, голося при каждом порезе. Их мотало из стороны в сторону. Каждая новая рана вызывала визг или стон, а чувство попадания — рык или крик восторга, они смешивались в совершенно звериную какафонию, а ор команд возводил её до совершенного гласа Ада.

Малисон смотрел на мелькание коротких ножей и всё ждал, когда клинок вспорет горло. Он предвкушал с испугом, будто фатальный удар раскроет ему убийцу-Зверя, угадать которого в матросах он по какой-то причине не хотел. Но моряки бились иначе. Вдобавок, они слабели. Вот, ноги одного разъехались. Он повалился, утянув за собой противника, и тогда кто-то, имеющий власть, скомандовал: «Хватит!»

Их сразу кинулись разнимать. Отобрали ножи. Сорвали с лиц повязки. И тогда один сразу плюнул другому в глаза. Они слабо ворочались, сопротивляясь миротворцам, а те разрезали верёвку на руках их же ножами и увещевали утихомириться.

Моряки заметили ночную стражу и кидали на вооружённых бюргеров косые, злобные взгляды.

Из толпы к ним вышел седовласый голландец с платком вокруг головы, одетый лучше прочих.

— Вы ничего не видели, — он полез в кошель и достал оттуда две монеты. — Возьмите по эртугу и ступайте своей дорогой.

В эртуге было два серебряных эре. Малисон рассмеялся.

— Больше дьявол не будет побеждать, — сказал он по-русски, но так, что голландец стушевался. — Все сокровища мира в его цепких лапах, но не воля сынов человеческих.

— Возьми, — голландец сунул ему деньги.

Малисон сурово помотал бородой.

— Не с моего попущения.

Он вышел из бордингауза. Герман сопровождал его.

— Что ты надумал?

Малисон вытащил из-за пояса пистоль, взвёл ключом пружину, поднял ствол и нажал на спуск.

Полетели искры. Выстрел прозвучал как чахлый хлопок, невнятно погибший в чёрной тишине города.

— Свети фонарём, — распорядился купец и для верности достал другой пистоль.

На сей раз бахнуло. В крепости должны были услышать.

Матросы разбегались из бордингауза, как тараканы из короба с сухарями, если его как следует пнуть. Остановить их было не легче, да Малисон и не пробовал. Он только указал караульным, на какие суда потащили раненых, а те ринулись в нужную сторону, и вскоре их крики возвестили о поимке. Злостных нарушителей городского порядка и их пособников ждала гауптвахта, суд и штраф, а ночной дозор — опрос у юстиц-бургомистра в присутствии письмоводителя. Шульц не мог понять, зачем надо было выбирать все эти хлопоты и обоюдные беды вместо того, чтобы взять пару серебряных монет.

Светало, когда они брели по Средней улице от рынка к полям.

Древко алебарды вяло и неубедительно постукивало по заборам, да поскрипывало кольцо погашенного фонаря — Герман берёг масло.

— Истинно говорю тебе, Зверь среди нас, — убеждал купец.

— Да уж вижу, — Герман угрюмо встряхивал головой и ступал так, будто раз навсегда хотел вбить башмак в землю.

Они шли мимо двора торговца смолой и дёгтем Валттери Саволайнена. Из-за тощего забора, оплетённого лозой, на них глядел босой заморыш с горящими от ярости и страха глазами. Крупные кривые зубы торчали из-под бледных губ в разные стороны, словно их нарочно расшатывали палкой. Рубаха и длинные крестьянские портки — сплошь в прицепившейся стружке. Колени белели от въевшихся опилок.

— Здравствуй, — приветствовал его Малисон. — Всё спокойно.

— Нет! Не всё! — ответил по-фински юноша, личико его сморщилось. — Они хотят меня уморить.

— Да нет же, — сказал Малисон.

— Ага, все как один… — проронил Шульц.

Заморыш вцепился в заборный верх и прищурился.

— Я хочу жить!

— Кто «они»? — устало и язвительно спросил Герман.

— Все они! И вы тоже…

— Поберегись, — потянул за рукав Герман, но Малисона предупреждать было не надо.

Заморыш подпрыгнул, вцепившись в забор, отчего зашатались колья, подтянулся и плюнул в них. Оттолкнулся, отскочил от ограды, расхохотался и убежал в избу.

Это был Глумной Тойво.

Клаус Хайнц едва поспевал за юстиц-бургомистром. Карл-Фридер Грюббе гренадёрским шагом рассекал по Якорной улице, словно хотел ворваться в Ниеншанц и взять его штурмом. Сумка с бумагами била по бедру старшего письмоводителя, он хромал, трость мелькала, а в груди спирало дыхание.

Юстиц-бургомистр угрюмо шагал, только громко сопел, как бык. Хайнц представлял, что ждёт матросов. Так и вышло.

— Ты! — ткнул толстым пальцем бургомистр в перевязанную грудь лежащего на соломе моряка с «Роттердама». — Рассказывай.

В пустующей гауптвахте каждому отвели по камере, чтобы поединщики снова не сцепились, и караульным не пришлось разнимать. Гарнизонный врач промыл раны и перевязал. К полудню разрезы слиплись и каждое движение причиняло неимоверную боль одервеневшим от побоев и похмелья телам.

Посмотреть на злого бургомистра собрался весь караул. Стояли в коридоре, ухмылялись, обменивались шутками.

Карл-Фридер Грюббе был вне себя от нового кровопролития. И хотя дело разберёт городской суд, оно войдёт в годовой отчёт генерал-губернатору Ингерманландии тайному советнику Эрику Карлссону Гюлленштерну, барону Улаборгу. В свою очередь, главный душеприказчик верховной власти в приграничной провинции если не расскажет о падении порядка в Ниене самой королеве, то уж точно доложит в риксканцелярию. И что скажет королева Кристина? «Фи», — скажет, и больше ничего не скажет. А вот королевская канцелярия может прислать нового фогта взамен Сёдерблума, который будет совать нос во все дела города и с которым, возможно, не получится договориться. И, что самое плохое, станет регулярно отправлять в Стокгольм письменные доклады с нелицеприятными выводами.

Новый фогт по-новому метёт.

Кроме того, за каждое нераскрытое убийство по закону полагались отчисления с города сорок марок серебра штрафа в королевскую казну, а это было сильное разорение.