— Это не хорошо, — изрёк он. — И это не плохо. Если они уживались столько лет вместе, значит, фру Стен фон Стенхаузен и сейчас ничего не грозит. Мы не будем предпринимать никаких опрометчивых действий. Мы напишем уточняющий запрос в Стокгольм, а пока никому ни слова. Когда мы узнаем, подлинный ли это Тронстейн, мы сможем разговаривать с ним без боязни раскрытия нашей общей тайны. Мы напишем в столичный магистрат относительно родственников и наследников Хильдегарда Тронстейна. Пусть правая рука не ведает, что творит левая. Нельзя исключить, что произошла ошибка, которую в полицейской канцелярии откажутся признавать и повторят свой ответ, а в магистрате поднимут свои нотариальные записи об имущественных правах и напишут нам что-нибудь новое.

— Если только записи не были поддельными. Хильдегард Тронстейн мог залечь на дно в отдалённой провинции, где его не будут искать. С ведома фру Стен фон Стенхаузен или без него.

— Или это человек, выдающий себя за Хильдегарда Тронстейна, чтобы использовать средства подлинного наследника. Хотя притаиться ради этого в Ингерманландии — не лучший способ распорядиться деньгами, — ухмыльнулся Грюббе.

— Нам ли не знать, Калле, — с горечью промолвил Клаус Хайнц.

— Мы не будем рисковать, что бы там ни сидело в Бъеркенхольм-хоф. Пусть они хоть все вымрут, — постановил бургомистр юстиции.

— Как ты будешь оправдываться перед генерал-губернатором, когда они приедет и спросит с тебя голову злодея? Мы ведь отпустили единственного подозреваемого, осудив его городским судом.

— Не ной, мы все на этом нажились, — помрачнел бургомистр. — Ленсман — вот кто принесёт нам голову. Я знаю, что сказать Игнацу Штумпфу. Если сумеет, то кровь его на нём, а если не сумеет — кровь всех жертв на нём. Мы же выйдем из дела с чистыми руками. Ленсман Штумпф сделает всё для нас ко взаимной пользе.

Тёплый ветер с залива вносил свою лепту в дела мирские. В декабре ингерманландская ночь традиционно почти без рассвета переходила в сумерки, сумерки сменялись ночью.

И всё это время шёл дождь.

Но однажды ветер задул от Новгорода, и погода устоялась отличная — грязь подмёрзла. Горожане сменили холстяные чулки на шерстяные и обзавелись посохами, дабы не кувыркаться на заиндевевших мостках. Корабли давно покинули порт, зимняя торговля начала замирать, но Малисон чуял скорое оживление.

Поутряни, сладко томясь в обрывках дрёмы, валялся он, заложив руки за голову, гонял думки. Прислушивался к дыханию сожительницы и, когда оно стало неглубоким и тихим, шепнул:

— Спишь?

— Эй, — ответила Аннелиса и спросила по-русски: — Чего хочешь, голубь?

— Да вот, припомнил, как давеча братец Фадей докумекал пользовать зубы вервием. Накидываешь петлю на больной зуб, другой конец к двери, да просишь кого дёрнуть. А ведь вервием можно исцелять любой недуг, не токмо зубы. Вымочишь вервие в рассоле, да хлещешь по филейным местам, пока хворь не изгонишь. А ежели ничего не помогает или там срок пришёл, — вервие на шею, да затянуть потуже. Полезная штука вервие, на все случаи жизни.

И купец вздохнул с такой истомой, что Аннелиса приподняла голову, дабы лучше рассмотреть его лицо.

— Ты чего задумал, славный?

— Удумал я пеньку скупить. Вложить в неё, а потом продать англичанам. Бог даст, скоро зимник встанет, и к нам её на санях повезут. Возьму всю, сколько предложат, с ценой заставлю подвинуться как за облегчение от досужего ожидания и постоялых трат, да на том наживусь.

Аннелиса сразу опустила голову на подушку, погладила Малисона по груди, успокаивая себя и подсчитывая барыши.

Она не думала, не гадала, какое богатство легко достанется ей.

Ударили морозы. Нева встала, и паром не мог больше ходить. Видя, что погода устоялась, решено было строить ледяной мост, дабы возобновить связь деревень с городом и крепостью. С обеих берегов принялись разбрасывать тонким слоем солому на ширину двух саней и поливать её водой. Когда смерзалось, наращивали кору и продолжали её от паромных съездов навстречу друг другу. Мороз крепчал, дело спорилось. Через три дня образовался толстый ледяной мост, который не грозил треснуть, случись оттепель.

Бордингауз «Бухта радости» опустел и закрылся до новой воды. Пара возчиков, Петрович да Кузьмич, ставили лошадок в конюшне «Медного эре» и ждали найма от бюргеров, а прочие отошли возить лес. В морозы дерево просыхает от соков, и валить его — самая пора.

Малисон всё дольше сидел в лавке, всё чаще оставляя Аннелису дома и забирая брата с собой, чтобы люди к нему привыкли.

По случаю запустения города, торговля шла вяло. С наступлением темноты многие лавки закрывались, кроме продуктовых. Однако Малисон был верен себе и высиживал допоздна. Из холодной избы притащили закрытую жаровню и подсыпали берёзовых углей, чтобы потихоньку тлели и нагревали стенки. В лавке делалось тепло, потягивало дымком, а жирник давал столько света, чтобы можно было видеть монеты на прилавке.

Говорили со всеми и обо всём. Уходя, люди покупали табак и мелочёвку, чтобы не прослыть пустыми посетителями. Малисон расхваливал новые верёвки, их и брали — кто десять альнов, кто пятнадцать.

Оставляя Фадея на торговле, Малисон захаживал в «Медный эре» поболтать языком с теми, кто не добирался до него.

Так он и встретил скучающего за столом Уве. Писаря давно не было видно, а тут сидит какой-то понурый. Все руки в чернилах. Чернила были даже в ушах — успел поковырять грязным пальцем.

Малисон взял горячего тёмного пива, сел напротив, кликнул подать снапса ему и писарю. Тот вяло поздоровался и вздохнул.

— Как жизнь, Уве? — с искренним сочувствием поинтересовался купец и пододвинул ему принесённую чарку.

Был он какой-то сам не свой. На щеках густая щетина. Космы торчали клочьями. Присмотревшись. Малисон с некоторым смущением признал, что Уве сегодня не брал в руки гребешка. И хотя он и прежде не отличался ухоженностью, нынешний вид его свидетельствовал о полном небрежении собой.

— Жизнь катится, герр Малисон, — пролепетал Уве.

Они подняли чарки.

— Скёоль!

— Скёль!

Уве выдохнул. Посидел и снова протяжно вздохнул.

— Как там в ратуше? — спросил купец, чтобы развеять его тоску.

— Неуютно. Все почему-то невзлюбили меня. Что я им сделал? — плаксиво заговорил Уве, хмель начал забирать его. — Расспрашивают, не доверяют. Герр Кольхузен, у которого я имею милость проживать, намекал, что наш Клаус подходил к нему с вопросами странными. Где я ночевал, когда убили йомфру Уту, да как вёл себя потом…

— А что говорит Хайнц?

— Не знаю. Боюсь у него спрашивать. Герр бургомистр Пипер вообще в мою сторону не смотрит, а герр юстиц-бургомистр глядит так, что я чувствую себя преступником.

— Может быть, зима, темнота? Они, немцы, к такому непривычные, — пустился утешать Малисон. — Я знаю, на таких тьма действует. Вот у нас в Архангельске ночь ещё длиннее, а летом солнце вовсе не закатывается. Дойдёт до окоёма и снова лезет в небо. Люди приезжие, особливо, англичане наш порядок не сдюживают. Многие в тоску впадают, мучаются дурными снами, и иные зимой бегут голыми на мороз. Морочит их тьма-то. Вот и у тебя в присутствии люди от темноты заморочились. Ты не бери в голову. Ночь скоро на убыль пойдёт — и тебя попустит, и начальство твоё станет к тебе ласковей.

— Ах, герр Малисон, — Уве был сокрушён. — Я вроде бы догадываюсь, что они заподозрили меня в убийстве вашей семьи…

Уве выложил ему как на духу о мутных пересудах, закрутившихся вокруг него, а Малисон слушал и смекал, могло ли это быть правдой. Мог ли писарь оказаться одержимым Дьяволом и творить зверства, не сохраняя никаких воспоминаний? Но должны ведь были остаться следы — руки в крови, грязь на одежде? Усталость после наполненной кровопролитным трудом ночи?

Или Уве оговорили?

Он отложил домыслы в голове на дальнюю полку, но не забыл о них.