— Я привёз из города новости, — объявил купец.

В каменном взоре Тронстейна загорелся огонёк. Управляющий был падок до всякого рода известий, о которых мог первым рассказать своей хозяйке. Страсть к сбору сплетен у него была чисто женской, мало подходящей для столь сурового человека. Сам, однако же, с чужими он говорил мало, а подбирал слова долго. На щеке с левой стороны рта белел рубец, как утверждал Тронстейн, полученный на войне от сабли. На правой скуле красовалась вмятина и багровый шрам — здесь, в поместье, копыто подравнивал, и лошадь лягнула, все видели. Жизнь была жестока к нему, а он был немилосерден к жизни своей и окружающих.

Купец сел за стол, опустил к ногам аппетитно звякнувшие сумки. Выставил бутылку. Управляющий деловито метнул к ней с полки оловянные чарки. Вытащил из ножен пуукко. Обушком сбил сургуч. Посмотрел на этикетку прежде, чем отвязать шнурок, но, судя по взору, ничего в ней не понял.

Тронстейн времени терять не любил. Быстро и решительно разлил вино до краёв, не проронив ни капли. Подняли чарки, посмотрели друг другу в глаза, отпустили звучное «Skal!» и выпили. В доме управляющего всегда пили до дна. К чёрствому нраву Тронстейна надо было привыкнуть, но, привыкнув, с ним легко было иметь дело.

Тронстейн громко стукнул донцем чарки. Опираясь о столешницу, медленно опустился на стул, прислонился к спинке и остался недвижим как истукан.

— Был я сегодня на «Лоре», — пустился Малисон в обещанные россказни. — Шкипер Парсонс в эту навигацию прибыл с последним рейсом. Предложил мне по старой дружбе, — купец взял бутылку, многозначительно качнул ею и наполнил чарки, — купить превосходнейший кларет, который он привёз из южных земель. Другого такого в городе, да что там — в Ниене, во всей Ингерманландии, даже у генерал-губернатора не будет. До следующей навигации, видит Бог! — купец едва удержался, чтобы не осенить себя крестным знамением и не кощунствовать с чаркой вина в руке. — Дело верное. Мы можем на пару в долю войти и торговать всю зиму единолично.

Тронстейн сидел, как вытесанный из гранита, и даже не моргал. По оценивающему взгляду купец догадался, что он высчитывает сейчас, стоит ли связываться, а если управляющий принялся считать, то обязательно согласится.

Наконец, Тронстейн наклонился над столом, взял чарку и потянулся к Малисону. Они чокнулись. Управляющий выпил до дна и снова застыл на стуле.

— Хорошее вино, — сказал он, подождав. — Радует.

Это значило, что он принял предложение, осталось договориться о деньгах. Купец незаметно выдохнул и пошёл к ним по долгой дуге, чтобы вовремя захватить управляющего, как спящего зверя.

— Слышал про убитую йомфру?

Тронстейн кивнул.

— В городе только и делают, что ищут злодеев, а у вас что о ней говорят?

— Я слышал крики, — с достоинством признался управляющий.

— В ту ночь?

Он кивнул.

— Женские?

— Женские и мужские. Не знаю только, с берега или с реки. Ночью звуки по воде далеко расходятся.

— А как орали? — заинтересовался купец. — Как будто режут?

Тронстейн мотнул головой.

— Спорили, — он тщательно подбирал слова. — Пререкались.

— Мужских голосов много было?

— Один. Так слышалось, — пояснил управляющий.

— А кто ещё слышал крики?

Тронстейн качнул плечами. Они посидели, налили вина. Выпили, помолчали.

— Что в городе говорят? — в свою очередь спросил управляющий.

— Кто о чём, — пустился в разглагольствования купец. — Кто-то валит на матросов, кто — на мужиков, кто на рыбаков, а кто-то, — Малисон склонился к управляющему и прошептал: — На Сатану!

На лице Хильдегарда Тронстейна не дрогнул ни один мускул.

— Что знаешь?

— В грязи вдавленное найдено украшение. На разорванной цепи медный змей-дракон, позлащёный, облезлый… Или серебряный, не помню. Говорят, что старинной работы. Его Хайнц в ратуше видел, он и рассказал.

— А ты на кого думаешь? — вежливо поинтересовался Тронстейн.

— На бродягу. Да кто угодно мог быть! Если бы я мог так просто всё разгадывать, то служил бы в магистрате юстиц-бургомистром.

Тронстейн развёл уголки губ в стороны, что у него означало широкую усмешку.

— Награду за поимку назначили?

— Нет, — удивился купец. — А должны были?

Управляющий подумал. Кивнул с некоторой грустью.

— Дочь шорника никому не нужна, — рассудил он. — Даже отцу. Иначе Тилль сам принёс бы деньги в ратушу.

— Так, может, ему надо подсказать? — расстроился великодушный купец. — Может, Тилль не знает порядков или в скорби он, а сейчас ему недосуг?

— Мекленбуржцы, — со злобой промолвил Хильдегард Тронстейн, — знают всё…

От обсуждения мекленбуржцев перешли к делу. Стали рядится за цену. Долго спорили, уговорили ещё бутылку, пока не ударили по рукам. Управляющий поднялся наверх, копошился там, брякал затворами, звенел серебром, наконец, вынес деньги. Снял с полки шкатулку с бумагой, чернильницей, перьями. Пересчитали далеры и марки. Купец выдал расписку. Они привыкли друг с другом иметь дело, и в ратуше не заверяли — и ехать далеко, и платить ненужную пошлину.

Потом управляющего позвали на двор. Тронстейн проводил купца до порога. Малисон толкнул дверь. В сенях от него шарахнулся Ингмар. В глазах сверкнула злоба. Сын управляющего обладал необузданным нравом и был подвержен вспышкам гнева, год от года становясь диковатее.

От отцовского «Эй!» он сразу же присмирел, сбегал на конюшню, вывел Муху и дал повод, учтиво попрощавшись с гостем.

Купец выехал к переправе весьма довольный. Он чувствовал себя человеком оборотистым, дела которого идут хорошо. На поясе висел тяжёлый кошель, в сердце поселилась радость. Деньги — это кровь купеческая. Никакой торговец выпускать её из себя не захочет, если он в здравом уме.

На обратном пути Малисон долго ждал паромщика. Потом остановился в Спасском у кабака — брюхо требовало обеда.

Стемнело, когда паромщик переправил на городскую сторону. Рынок уже закрылся, но всё же для порядка заглянуть в лавку стоило. По пустой площади Малисон подъехал к магазину и увидел, что засов опущен и стоит, прислонённый к стене, а двери затворены. Должно быть, Яакко свернул торговлю и ждал, чтобы дать хозяину отчёт, как часто делал.

Малисон спешился. Ведя на поводу Муху, шагнул к двери, потянул на себя.

В лавке было темно.

«Неужели ушёл и бросил открытой?» — не поверил купец.

Оставил лавку незапертой, чтобы напиться? Такого за бобылём не водилось.

— Яакко, — позвал купец, но ему никто не ответил, темнота как будто ждала, и тогда он снова позвал, почему-то осторожно: — Яакко?

«Да что он?» — возмутился Малисон и шагнул в лавку.

Протиснулся между рядами ящиков, и крепкий удар по голове срубил его наповал.

Он полз. Потом его тащили. Потом он снова полз, пока не свалился на пол. Из глаз полетели искры, но Малисон глухо застонал и стал двигаться медленно, прижавшись к стене и ощупывая её растопыренными пальцами.

— Вот неуёмный.

Он ухватился за голос, как за верёвку, и притянул себя обратно в бытие. Купец глухо замычал и разлепил веки, склеенные засохшими слезами. В ушах шумело и в глазах мутилось, но всё же он напряг зрение и понял, что полз не вдоль стены. Под ним был самовязаный из ветоши половик. Он должен лежать возле стола. Вот ножки. Рядом должен стоять ларь, а вовсе не стена. А вот там печка. Вот же она. Это было его ларь, его половик, его дом. Малисон перевернулся и узрел чуть освещённый потолок, знакомая до сучка матица. И крюк для люльки, который сам вбил. Где-то рядом беззвучно за шелестом в ушах двигался человек. Свет приблизился, и он различил рожу солдата, тусклое пятно ряхи Аннелисы и острую мордочку старшего письмоводителя Клауса Хайнца, который держал свечку.

Тёплая рука служанки поднырнула под голову, приподняла.

— Ты что, голубь? — она говорила по-русски. — Лежи-лежи. Куда ты…

— Поднимем? — по-фински спросил Клаус Хайнц.