И пока этого не случилось, юстиц-бургомистр постарался использовать шанс вытянуть хоть что-то из матросов, которых подозревал всех поголовно в убийствах, совершённых ножом.

Моряк истошно завыл, когда Грюббе вздёрнул его за одежду. Раны раскрылись. На повязках выступил кровь. Теперь бедняга говорил не запинаясь. Речь свободно лилась изо рта, а все слушали. Внимал и Хайнц, хотя уже успел опросить Малисона и Шульца. История кабацкой ссоры была самой расхожей. Записывать нужды не было. Набор из типовых фраз старший письмоводитель занесёт на бумагу в ратуше.

Покончив с голландцем, бургомистр перешёл к матросу с эвера «Вместительный» и выжал того досуха, но моряк повторил то же самое. Оттерев перемазанные кровью руки, юстиц-бургомистр швырнул солому на пол и вышел из камеры. В коридоре от него шарахнулись караульные — столь был Грюббе разозлён и грозен.

— Я хочу поговорить с доктором, который оказывал им помощь, — сказал он начальнику караула.

В обиталище врача Клаус Хайнц вошёл не без опаски. Это из караульного помещения и гауптвахты Ниеншанца он привык выходить, а в госпитале доселе не был, и уверенности, что покинет его, не обрёл.

По сравнению с обителью врача, место работы палача выглядело безобидно. Урпо из Кякисалми привязывал солдат к пушке, стегал кнутом, а потом пушку мыли и выпоротый переезжал сюда, на лечение.

В госпитале посреди операционной комнаты стояли два прочных стола, отскобленных, но с въевшимися пятнами. Вдоль стен высились шкафы с банками и склянками. На гвоздях висели медные тазы для слива крови и сброса отрезанных частей тела. Сыромятные ремни разной длины и ширины, много. Большой деревянный обезболивающий молоток. С полки торчала внушительная пила. Лежали на кожаных подстилках ножи, крючки и клещи. В корытце ждали своего пациента кривые вилки и кривые ножики поменьше, а также скребки и страшенного вида долото.

— Чем больница с врачом отличается от тюрьмы с палачом? — спросил Клаус, чтобы скрыть испуг.

— В больницу ты сам приходишь, — буркнул Грюббе, которому тоже сделалось не по себе.

Городской лазарет выглядел значительно скромнее. Гарнизонный госпиталь был богаче и суровее.

Спустившийся к ним из своей комнаты доктор был в простой рубахе и форменных суконных штанах с неряшливо подвязанными чулками. Туфли не чищены, короткие светлые волосы растрёпаны. Доктор был худ и, словно для восполнения телесной надобности, что-то увлечённо дожёвывал.

— Я — бургомистр юстиции, а это наш городской нотариус, — сказал Грюббе вместо приветствия.

— Рад вас видеть в добром здравии, — доктор говорил, активно двигая челюстями. — Желаете посмотреть?

— Хочу узнать ваше мнение о характере ран сегодняшних матросов, которых вы спасали.

Доктор не удивился.

— Многожественные ножевые порезы. Их часто можно встретить у моряков торгового флота. Особенно, когда команда сходит на берег, — добавил он.

— В Ниене это не часто случается.

— У вас с Ильина дня шесть человек таким образом на тот свет переправили.

— Это не моряки, — сразу возразил Грюббе.

— Да? Какая разница?

— Вы сами видели их раны?

— Его преподобие рассказывал всякие ужасы. Я даже сподобился зайти посмотреть, пока их обмывали.

— И что вы узнали?

— Они все одинаковые. Били одной рукой. Нож держали в правой, лезвием вверх. Удар наносили, невысоко поднимая руку в начале движения. Надо полагать, от бедра.

— Странный удар, не находите.

Доктор пожал плечами.

— Что бы вы могли сказать о таком человеке?

— Необычный хват. Хотел бы я знать, кто его учил так держать нож и зачем.

— Вы не догадываетесь, зачем так держать нож?

— Обычно бабы так отрезают хлеб, прижимая буханку к груди. Но это делают длинным ножом. Здесь же били коротким. Примерно, как у матросов.

— А у матросов как?

— У матросов иначе. У них обычный хват — лезвием вниз, чтобы на него давить и резать от себя. Эти матросы, которые на гауптвахте, били друг друга, как обычно режутся моряки — беспощадно и бестолково.

— А убийца шести человек как? — спросил Клаус Хайнц.

Доктор с удивлением посмотрел на внезапно заговорившего письмоводителя.

— Этот — толково, — у доктора на лице возникло желание пойти ещё что-нибудь съесть. — Как привычный к инструменту мастеровой.

— Например?

— Резчик по дереву. Возможно, столяр, — предположил доктор и, в раздумии, пожал плечами. — Или ложечник.

Отоспавшись после ночного дозора и назавтра закрыв лавку в разгар дня, да горько о том сожалея, Малисон явился в ратушу, будучи уверенным, что в час неприёмный старший письмоводитель занят рутиною, и велика вероятность найти его там.

В большой и тёмной нотариальной комнате, уставленной шкафами и сундуками с бумагами, за канцелярскими столами скрипела работа. Горела масляная лампа под слюдяным фонарём и при свете её Клаус Хайнц заносил цифирь с листа в гроссбух. Помощник его Фредрик переписывал бумагу начисто, а Уве отсутствовал, видать, был отослан, а, может, запил, найдя черёд с Фредриком.

Малисон не стал тянуть кота за хвост и сразу выложил перед Клаусом три отборных риксдалера.

— Чего ты хочешь? — спросил Хайнц по-русски, предлагая не ставить Фредрика в известность.

— Хочу, чтобы ты дело помертвил и брата моего выпустил на волю, поскольку не виноват он.

Клаус Хайнц сложил одну за другой полновесные монеты в оба кармана камзола, чтобы не слишком оттягивали. Явив таким образом свою благосклонность, он выбрался из-за стола, задул лампу и поманил купца, зная, что юстиц-бургомистр находится в ратуше:

— Идём. Если будет его согласие, обсудим условия.

Они застали Карл-Фридера Грюббе в уединении.

«Как удачно складывается, всё одно к одному», — обрадовался купец и поверил в свою удачу.

— Чего хочешь ты? — спросил бургомистр.

— Хочу, чтобы от правого дела ты взял пирожок, — ласковым голосом попросил Малисон.

В глазах юстиц-бургомистра загорелся интерес. Взгляд его скользнул с лица Малисона на стоящего чуть позади Хайнца. Товарищи поняли друг друга без слов. Бургомистр юстиции удостоверился, что дело твёрдое, а старший письмоводитель безмолвно признал, что уже взял.

— Бродяга, — пояснил он.

— Сколько твоего пирожка? — спросил Грюббе.

— Двадцать пять марок.

— За родного брата?

— За бродягу.

— Незаконно перешедшего с русской стороны и подлежащего выдаче.

— Тридцать марок, — вздохнул Малисон.

— Это не по-христиански.

— Сорок марок, — поправился купец, кивнув в знак признания глубины и величия понимания юстиц-бургомистра.

— Мал пирожок.

— Пятьдесят.

— Деяние брата твоего Фадея Мальцева весьма сомнительное, а путь бродяги исключительно скользкий, чтобы обойтись полусотней. Если готов решить, учитывай интерес герра Пипера и королевского фогта, да каждому ратману по пяти марок дай.

— А ты на скольки остановишься?

— На семидесяти и ещё семи, — добавил юстиц-бургомистр, быстро приценившись к выражению, появившемуся на лице Малисона, — в отношении меня сойдёмся.

— Семидесяти пяти, — скинул пару марок за брата купец.

Карл-Фридер Грюббе тяжеловесно кивнул.

— Глава нашего прекрасного города — человек благородный и будет доволен, если ты поднесёшь ему серебряный кубок в знак своего почтения, но не после суда, а до первого заседания и у него на дому, дабы злые языки не отыскали повода для злословия, — рокочущим голосом принялся растолковывать он. — Фогту Сёдерблуму хватит двадцати марок. Подари их просто так, из уважения. Ратманам сам дашь, при обстоятельствах, какие сочтёшь нужными.

«Несусветные деньги за голову! — ужаснулся Малисон. — Столько человек не стоит».

— По рукам, — железным голосом сказал он, привыкая к тратам.

— Да свершится правосудие!

Крест на кирху привёз ставить плотник Ханс Веролайнен с сыном Вало из Койвосаари-бю, что на Койвосаари, а телегой правил Ингмар — сын управляющего Тронстейна из Бъеркенхольм-хоф.