Немой кивнул и пошагал к дверям, из которых валил духмяный пар, будто ожидая тяжёлой работы. Фадей посмотрел ему вслед как будто с завистью.

Смеркалось, и вот-вот должен был пойти дождь, но он не начинался. Почему? Бог весть.

Малисон распустил мошну и принялся выкладывать на бочку монеты. Одну, другую, третью, много.

— Пиво варится — марка валится! — как увидел серебро, так и расцвёл мастер Йенс.

— Будем, — поднял кружку Фадей.

Купец отсчитал деньги, которые взял с запасом. Их оказалось впритык.

Теперь всего было впритык.

— Ну, что, герр Малисон, зверя-то поймал? — как бы невзначай спросил Йенс, стрельнув глазами на Фадея.

— Поймаю, — купец отхлебнул пива. — Никуда Зверь от меня не денется.

— У нас тут люди пропадают.

— Да они постоянно пропадают, — сказал Малисон. — Новые приходят. Ничем не лучше.

— Это точно, — сказал браумейстер Йенс, бросил взгляд на Фадея и повторил. — Это точно.

И тогда Малисон, выпятив пузо, поднял крухан:

— За холод, солод и совесть пивовара!

За совесть выпили бесспорно.

Бобыли загрузили. Во дворе с Петровичем спустили бочки с телеги, закатили в подклет и установили в дальнем углу на своём месте.

Управились вовремя.

Основательно зарядили дожди, как это бывает в осеннем Ниене — недели без остановки — и на службы преподобного Фаттабура начали собираться толпы. Обновлённая кирха была полна полнёшенька. Заявлялась не только паства, а вообще все, чтобы потолкаться и посудачить, даже если не очень понимали язык проповеди. Аннелиса любила ходить послушать. И если раньше служанка держалась поодаль от Малисона и Айны с детьми, то сейчас она сидела с ним рука об руку. Брак их негласно считали делом уже решённым.

Каждое воскресенье Малисон повадился брать с собой и Фадея. Чем раньше соседи начнут считать его своим, тем для всех лучше. Он намекнул преподобному Фаттабуру, что паству ждёт прибавление, и встретил тёплую поддержку. В это воскресенье пастор много говорил о блудном сыне, о раскаявшемся разбойнике и о том, что для Господа возвращение в лоно грешника значительно ценнее безупречного праведника.

— Вот, пребывает среди нас дитя божье, ненамеренно согрешившее.

Малисон толкнул локтём Фадея, тот встал на всеобщее обозрение и повесил нос.

— Он такой же наш брат и обещает стать добрым христианином, — благожелательно растолковал пастор. — Стопы его направил Господь, чтобы он пришёл к нам и нашёл мир. И хотя раб божий Фадей был обвинён в злодеяниях и заключён в узилище, справедливый городской суд пристально рассмотрел доводы за и против, и снял все подозрения. Перед законом теперь он очистился, и пусть будет очищен перед членами нашей общины.

И все молча закивали, совсем иначе глядя на обращённого в холопы бродягу.

С того дня начал Малисон убеждать брата перейти в латинскую веру.

— В церковь Спаса Преображения ты всё равно ходить молиться не будешь. Да и встретишь ты там недоверие и незаслуженную хулу. Это ведь, по ихним понятиям, именно ты девку убил. А если не убил, то ограбил, что судом доказано. И получишь ты в кабацкой пьяной драке, в оконцовке, длинный пуукко в бок. Не надо тебе в Спасском появляться.

Фадей призадумался.

— Через полгода же меня на Русь выдадут? — спросил он.

— Или не выдадут. Такое не скоро делается, — утешил купец. — Пока они возятся, ты по русскому закону через полгода жития в моём доме перейдёшь на десять лет ко мне в холопы. Коли так — выдачи нет, коли я тебе вольную не выпишу для жизни на русской стороне, куда ты не особо стремишься. Всё на годы затягивается легко, а на десятки лет запросто. Ты по ходу времени можешь и короне шведской присягнуть, да остаться здесь навсегда. С той стороны бодаться за тебя никто не будет. Ты безземельный и никому не нужен. Живи в Ниене. Будешь ходить в кирху, опчество к тебе обвыкнется, торговлишку собственную откроешь, потом и в бюргеры возьмут. Но сначала надо принять латинское крещение.

Речь купца журчала как ручей и без выхода лилась брату в уши.

— Скажи тогда, каково оно, в латышах-то? — заинтересовался Фадей.

— Латинская вера ничуть не хуже православной, разве что слабее. Постов меньше. В церкви всем положено сидеть, не токмо немощным.

— Разве вера это? — удивился Фадей.

— А люди крепкие, особливо, датчане. Да и шведы спуску не дают.

— Ничего, что я здесь чужой?

— Чтобы община к тебе привыкла, ты должен чаще ходить на службы и разговаривать с людьми.

— Они же немцы, — испугался Фадей. — Как с ними говорить?

— Или хотя бы стараться. Тут некоторые по-русски понимают, кто имеет к этому способности. С ними и налаживай связи. Языки учи.

— Кто со мной будет говорить? Кто меня знает?

— Я знаю, — веско ответил Малисон. — Аннелиса знает. С солдатом ты познакомился, правда, он ходит в кирху Ниеншанца и не нашей общины человек. Зато тебя знает нотариус Хайнц и бургомистр юстиции, — добавил купец без тени насмешки. — Они на службах в первом ряду сидят.

— А мы в заднем.

— Мы из другого теста, — обиняками объяснял брату Малисон.

Клаус Хайнц встретил молодого Веролайнена на рынке. Повезло не ехать в дальнюю деревню по слякоти.

— Хеи, Вало, — окликнул Хайнц его по-фински. — Ты-то мне и нужен. Идём в ратушу.

Робея и опасливо комкая озябшими пальцами шапку, сын плотника следовал за ним по пятам. Прежде Вало Веролайнен не был в таком величественном и красивом здании. Почти как храм, только почему-то боязно. Здесь царил не Бог, а Закон — как Дьявол, только хуже.

Городской нотариус ввёл в большую комнату, где было очень много бумаги. Сын плотника никогда столько не видел. За столами сидели и писали два очень важных городских служащих.

— Фредрик, Уве, — распорядился по-шведски старший письмоводитель. — Сходите-ка в «Медный эре».

Писари переглянулись, но беспрекословно встали и вышли, кидая испытующие взоры на паренька. Зачем его Хайнц притащил аж из Койвосаари-бю? Почему не сразу к юстиц-бургомистру?

Таинственные дела.

Старший письмоводитель никогда не отсылал их прежде. Его поступки становились всё более загадочными.

Будет о чём потрепать языками за кружкой пива со снапсом.

— Знаешь, почему ты в магистрате, Вало? — строго спросил Клаус Хайнц, едва туфли писарей простучали до конца лестницы.

— Нет, господин нотариус, — курносый, светловолосый и голубоглазый сын плотника был во всём подобен своему отцу, и в простоте натуры не менее.

Клаус Хайнц почувствовал себя на своём месте.

— Я желаю выслушать о той ночи, когда зарезали йомфру Уту, дочь шорника Хооде, а твой отец ночевал в Бъеркенхольм-хоф. Что там было? Рассказывай.

— Меня не было там.

— Твой отец был. Он всем рассказал. Я знаю. И теперь желаю услышать от тебя самого. Говори немедленно.

— Отец никому не рассказывал, — признался Вало. — Кроме… нас.

— Кого «вас»?

— В деревне… И ленсману герру Штумпфу.

«Какое прелюбопытное открытие», — подумал старший письмоводитель.

«И вся деревня знает», — тут же подумал он.

«А ещё кто?»

«Все!»

«Знают на той стороне все».

— Говори, Вало, — приказал Клаус. — Возможно, ты скажешь что-нибудь, о чём я ещё не слышал.

— Да, герр Хайнц, — запинаясь, ответил Вало.

Сын плотника был выше Клауса, у него были светло-рыжие волосы, курносый с веснушками нос и голубые глаза. Ему было лет пятнадцать. Он не выглядел смышлёным. Узнать от него существенные подробности старший письмоводитель не рассчитывал, но паренёк мог сказать о самом факте присутствия Уты в ту роковую ночь. Он уже заявил о том, что в усадьбе что-то произошло, и теперь об этом знают крестьяне на Койвосари, которых можно расспросить. И знает Игнац Штумпф, с которым надо обстоятельно побеседовать в компании юстиц-бургомистра. Интересно будет послушать, что он знает и почему до сих пор не поделился своим знанием с официальными лицами Ниена, ведущими расследование, которым обязан был доложить, например, королевскому фогту, представляющему даже не городское самоуправление, а государственную власть.