— Дай две! — гордо сказал он, распуская мошну.

Малисон дотянулся до ящиков и выставил на прилавок две бутылки.

— Бог троицу любит, — намекнул он и пояснил, чтобы Пим де Вриес не смог отвертеться, сделав вид, будто не понял намёка: — Бери три.

— Двух достаточно, — голландец выложил серебро, схватил за горлышки бутылки, будто желая их придушить, и выскочил из лавки, кляня себя за транжирство.

Тогда из темноты магазина вышагнул Фадей, который безмолвно стоял там, чтобы не помешать и не спугнуть покупателя. Он порою нутром чуял, когда можно вступить в разговор, а когда нужно не отсвечивать.

— Это за две? — испросил он.

— А хотел одну.

— Узнает, за сколько ты всем продаёшь, обиду затаит.

— Он сейчас рад, что не взял три, — пояснил купец. — Будет всем хвастаться. А узнает — так на обиженных воду возят. Пусть его.

— За что ты Пима так ненавидишь?

— Чёрт знает… Никто его не любит, не уважает. Сам видишь. Должно быть, заслужил.

— Он хуже финна, что ли? — спросил Фадей.

Зал заседаний был чисто выметен, ярко освещён и хорошо протоплен. Все собрались за столом, в середине которого разместился генерал-губернатор Ингерманландии, а напротив него — бургомистр Ниена.

По правую руку Гюлленштерна пребывал судья Иеремиас Магнуссон. По левую занял подобающее место давний друг — начальник таможни барон Мортен Лейоншельд, с которым губернатор обменивался тихими репликами.

Со стороны бургомистра Генриха Пипера уселся справа юстиц-бургомистр, а слева — пастор Фаттабур.

С торца приютился Клаус Хайнц, приглашённый как городской нотариус, из вежливости. По настоянию юстиц-бургомистра — для опоры. Хайнц сидел за чаркой, привычно ссутулившись, будто готовясь записывать. С дальнего торца стола, самого тёмного и самого холодного, пристроился королевский фогт Сёдерблум, заслуживший своим благочинием настолько достойное уважение в Ниене и за его пределами, что его никто не замечал.

Прислуживали губернаторские лакеи, а со стороны Ниена писари Фредрик и Уве. Все — доверенные лица. О чём будут говорить господа, не выйдет за стены ратуши.

После вчерашнего приёма в замке Ниеншанца, с господами офицерами и прекрасным ужином, свите генерал-губернатора было нехорошо, но сносно. Сам Эрик Карлссон Гюлленштерна выглядел цветущим, на фоне судьи и начальника таможни. Это был кряжистый муж сорока трёх лет, пару недель назад отпраздновавший день своего рождения, с рыжей бородой поленом и закрученными вверх усами. Тёмные волнистые локоны спадали на плечи. Длинный прямой нос казался продолжением высокого лба. Брови коромыслом сходились к морщине над переносицей, отчего глаза смотрели недовольно и могли напугать случайного собеседника.

Генерал-губернатор поднял бокал, и все выпили.

— Вино хорошее, как из Аквитании, — с благостной задумчивостью молвил он, прислушиваясь к послевкусию. — Мы пили такое в Ля-Рошели, в двадцать восьмом году.

Он говорил, чтобы скрасить время между первым бокалом и трапезой.

— Когда мы брали Ля-Рошель, кардинал Ришелье приказал нам захватить дамбу, чтобы отрезать крепость от моря и заставить ублюдков затянуть пояса.

Все злорадно заулыбались, будто им предстояло получить за пленённых ублюдков выкуп.

— Его Высокопреосвященство был католик, не так ли? — робко вопросил пастор, — В крепости находились последователи Кальвина!

— Они были гугенотами, — пробасил Гюлленштерна. — Какое нам дело до аквитантских воззрений, если мы нанялись на службу за весомое серебро и получали его в срок?

— Но проливать кровь во славу католиков…

— Через год они сдались и вышли голодными, но живыми, — объявил генерал Гюлленштерна. — От нас больше претерпели во время осады жители города Ля-Рошель, — и он ухмыльнулся. — В особенности, винные склады кварталов строителей дамбы, где остановился мой полк.

Все закивали, а пастор перекрестился.

Тут хлопнула дверь. Уве и Фредрик принесли из «Медного эре» кипящий котёл со свиными колбасками и другой котёл с кашей из редкого в этих краях языческого букового пшена со шкварками. Лакеи занялись тарелками.

— Про гусей не забывайте, — вполголоса напомнил Клаус Хайнц, когда Уве оказался рядом.

— Про гусей мы помним! — горячим шёпотом заверил помощник.

Сидящий рядом пастор Фаттабур скорбно покоился на него и сдержал вздох. После неудачного самоубийства окончательно павший духом Уве исповедовался во всех сокрытых грехах. Даже в самом страшном, который побудил бежать из Вестероса.

За такой в ветхозаветные времена Господь повергал города огнём и серою.

Когда пастор узнал о деяниях Тойво, в которых дурачок не догадался сознаться на исповеди, любой намёк на дикарские кощунства повергал священника в дрожь и трепет.

Чем больше Фаттабур узнавал о пёстрой пастве, скопившейся на самом дне захолустной провинции, тем крепче делалось убеждение в высшем предназначении — спасении заблудших душ, которые отчаялись в этом.

Теперь и гуси…

И хотя пастор знал, что сейчас займётся ими вместе со всеми высокими гостями, чувство сострадания к падшим мира сего не оставляло.

Тем временем, достойные мужи от воспоминаний о службе в армии перешли к разговорам о работе.

— Собрать ввозную пошлину не всегда удаётся, — пожаловался начальник таможни барон Лейоншельд. — Финны как тараканы. Они снуют и снуют через границу. Сколько их ни задерживаешь, сколько их ни калечишь при задержании, сколько ни изымаешь у них грузов, они всё равно мельтешат на своих лодках возле наших пустых берегов.

— А вы не пробовали их жечь? — спросил Магнуссон.

— Это не наши, не ингерманландские финны, — с некоторым сожалением пояснил Мортен Лейоншельд. — Это контрабандисты из Финляндии.

— Я имел в виду конфискованные грузы.

— Сжигать товары? — изумился начальник таможни. — Зачем?!

И все присутствующие согласились, что уничтожать таможенный конфискат нецелесообразно, а нужно реализовывать его через ниенских купцов. Выручку же, оставив продавцам их наценку, делить на три части. Одна пойдёт в награду таможне, другая — в распоряжение магистрата, а третья — в королевскую казну.

— Контрабандистов имело бы смысл отправлять на полугодовые тяжёлые работы, — заявил Карл-Фридер Грюббе.

— Они из другой провинции, — вздохнул Лейоншельд.

— Мы ведь ловим бродяг и присуждаем им по шесть месяцев исправительных работ, после чего выдаём обратно на Русь или в Эстляндию. В зависимости от того, откуда они забрели, — сказал бургомистр юстиции. — Чем финны хуже?

— Мера достойная, — признал генерал-губернатор. — Наша соседняя провинция всего лишь одна из пяти вокруг Балтики.

Бургомистр Ниена кивнул, на лице его возникло мечтательное выражение.

— Принятие этой меры потребует внести серьёзные изменения в законы, — отец Магнуссона изучал право в университете Уппсалы, и его дед, и прадед; Иеремиас Магнуссон отъехал в самую захолустную провинцию, чтобы с должности судьи Ингерманландии перейти в штат риксканцелярии, и поэтому он выказывал себя сторожевым псом Закона. — Контрабандисты Ниена, ввиду ничтожной роли нового города в делах королевства, не могут явиться основанием для выдвижения такого требования, при всём уважении, герр Пипер.

Генриху Пиперу будто плюнули в лицо.

— Понимаю, — бургомистр будто утёрся. — Мы имеем дело с тем материалом, которое даровал нам в этом краю милостивый Господь. И да простит нас Бог, если мы пытаемся вылепить что лучшее из имеющегося в наших руках.

— Ибо воистину, — подтвердил пастор Фаттабур. — Пестрота здешнего населения способна ввести в смущение любого пробста.

Уве и Фредрик принесли из печей «Медного эре» двух гусей, местной породы, некрупных. Лакеи быстро и ловко разложили по тарелкам. Откупорили новые бутылки и наполнили бокалы.

— Они творят неподобающие человека деяния, — поддержал пастора Клаус Хайнц, и все посмотрели на скромного нотариуса, который был ярко освещён и притом доселе неприметен. — В ходе дознания они как в капле воды показали нам все грехи мира.