— Суд скоро увидит собранные нами показания бюргеров, — кинулся на выручку добросердечный фогт Сёдерблум. — Они представляют собой спутанный в гордиевы узлы ком грехов и откровений.

— Которые можно разрубать только мечом, — Грюббе мрачно усмехнулся. — Мы надеемся на вас, Ваша честь.

Иеремиас Магнуссон внимательно смотрел на бургомистра юстиции, будто видел его впервые. Они встречались на сессии выездного суда в прошлом году, когда судья только заступил на должность, но в тот раз в Ниене не произошло ничего примечательного, что могло бы врезаться в память.

— Виной тому непомерное пьянство здешних мест. — продолжил благочестивый Пер Сёдерблум. — Оно ведёт к разрушению устоев морали и, как следствие, законопослушания. Хотя по природе своей местный народец — добрый народец.

Слушая королевского фогта, все закивали снисходительно и выпили не чокаясь.

— Беда финна в том, что когда он не пьян, он трезв, — рассудил генерал-губернатор. — И неизвестно, какое состояние для него хуже. Это касается савакотов, это касается ингрекотов. В этом отношении разницы между ними не существует.

— Но наш спасаемый Господом край населяют и другие племена, — молвил пастор Фаттабур. — Они не только схизматики, но некоторые, по сути, есть самые настоящие язычники.

Эрик Карлссон Гюлленштерна сказал всем, чтобы никто не ушёл не окормленным:

— Мы поставлены здесь для того, чтобы управлять отсталыми народами, многие из которых близки к животному состоянию, и удел их — служить людям.

Говорить можно было без стеснения. Кроме шведов, в ратуше находились только два баварца — Грюббе и Хайнц. Несмотря на высокую должность, Эрик Гюлленштерна, который учился в менее почётном университете Хельмштедта, уважал нюрнбержцев как более просвещённых и слегка опасался их знаний.

И генерал-губернатор продолжил:

— Самыми близкими к людям показали себя финны из Саво. Но и они не лишены дикости, ибо их преступность, следствие бездушной жестокости, равна их скотской сущности. Ингерманландские финны стоят на значительно низшей ступени развития и нескоро смогут дорасти до привилегии высказывать собственное мнение в ландтаге. Едва ли когда-нибудь эта честь окажется им доступна. Остальные же племена, населившие сей скудный край после Всемирного Потопа, недалеко ушли от звериного состояния, ибо предпочитают жить на пустых берегах и в лесах, не пробуя даже для строительства использовать камень.

— А славяне? — робко вопросил Сёдерблум.

Эрик Карлссон Гюлленштерна посмотрел на кронофогта как на живность из волос. Этому учёному человеку он обязан был преподнести государственную мудрость и жизненную силу практики управления.

— Славяне пришли сюда в изгнание, влекомые силой франконских вождей, и являются носителями чужой, пусть и человеческой культуры, непонятной исконным жителям, — пояснил генерал-губернатор. — Пока их схизматическая ересь не вступает в противоречие с нашей властью, трогать славян и примкнувших к ним автохтонов нецелесообразно. Рядом лежит огромный спящий зверь. Не будем его будить.

Тут все признали, что будить зверя не надо. Достаточно на западе войны, суровой, опустошительной, более не приносящей королевству прибыли, как было прежде. И неизвестно чем она кончится.

Магистрат встретил генерал-губернатора и суд приличествующим образом. Старший письмоводитель даже намекнул губернаторскому лакею, что посуда в ратуше значительно лучше, чем располагает для приёма в замке генерал-губернатор. И подсказал, у кого её можно приобрести прямо завтра.

Лакей дал ему за наводку серебряную марку.

В конце ужина Эрик Карлссон Гюлленштерна обозначил ближайшие перспективы:

— После праздника Рождества Христова мы приступим к дознанию и пыткам.

В Рождество ударил мороз. Днём холод только крепчал, однако звонарю было чем погреться на колокольне. Весь праздничный день ему надлежало услаждать уши бюргеров и отмечать время службы своим искусством. Чертыхаясь и скрипя, взбирался он по лестнице, чтобы продолжить дело, и дробно скатывался к церковной печи, когда дело было закончено.

— Господи, за что такое наказание? — вопрошал он.

Когда народ повалил из кирхи, люди с удивлением узрели в небе над Ниеном золотой диск размером с эртуг. Неужели солнце даровал на Рождество Сына Своего милостивый Господь? Не каждый год такое случалось. Не веря своим глазам, прихожане толпились на церковном дворе и у ворот, и совсем запрудили Среднюю улицу.

Малисон задерживаться не стал. Из Кьяралассины приехали старики с детишками послушать хор и проповедь. Из кирхи сразу пошли домой. Аннелиса, шустрая и раскрасневшаяся с мороза, казалось, помолодела лет на десять.

Это был светлый праздник. Накануне Малисон продал губернаторскому лакею весь фаянс, который стоял без движения в лавке шестой год, отстегнул Хайнцу его долю, а теперь имел повод не высиживать битком набитой избе, а побродить с приятелем по ночным улицам и как следует выпить во славу Господа.

В ночной дозор Малисон собирался основательно. С почтением родственнички смотрели, как он заряжает пистолеты. Зимой могли быть волки, который со хмельников с востока и от Выборгской дороги из леса могли забежать на пустынные улицы. С темнотой жизнь на улицах Ниена зимой замирала. Бюргеры прятались в тёплых избах и уже ничего не происходило.

И ещё Малисон подумал, что хорошо уходить, оставляя в доме здорового, тёртого жизнью мужика. Вдобавок к тому, что старик Петри, будущий тесть, тоже достаточно силён. Солдат не вылезал теперь из крепости. Весь гарнизон перевели на казарменное положение, чтобы показать генерал-губернатору полную боеспособность.

Взял от двери алебарду, стукнул как следует в пол.

— Пошёл я. Счастливого Рождества!

— Накатишь на ход ноги? — немедленно предложил Фадей.

— Знамо!

— Держи, голубь, — преподнесла чарку Аннелиса.

Петри Хейкинпойка уже развернулся к двери, со значением поднял свою чарку. Даже Аапели, который быстро учился у старших, с радостью воздел свою детскую кружку праздничного столового пива.

— Приходи скорей! — сказала Хельми.

— Приду утром, — Малисон тепло улыбнулся именно ей и опрокинул в пасть зелено вино.

Анелиса расплылась в сладкой улыбке и, обернувшись к столу, окинула дочь недобрым взглядом.

А Хельми посмотрела в ответ на мать, которую не видела подолгу, и не пожелала осаживаться, а продолжила искриться.

Германа Шульца пришлось выкликать долго. Когда Малисон подошёл к крыльцу и собрался постучать, он всё-таки вышел, подпоясываясь на ходу. Шуба была кое-как запахнута, перевязь с корбшвертом висела криво, пистолет и вовсе не взял, но большой медный фонарь прихватил.

— С Рождеством! — встретил его Малисон.

— Чтоб меня черти взяли! — искренне ответствовал Шульц.

Побрели, качаясь на ходу. Герман попраздновал от души.

Они долго стучали в дверь ратуши. Так гулко отзывались удары в тишине, что ясно было — никого нет, да и ни огонька в окнах ни теплилось.

Чтобы бургомистр юстиции забил шкворень на службу — это должен был быть выдающийся день. Крайне необычный.

Значительный.

Рождество Христово для этого вполне годилось.

— Пойдём, я знаю, где его искать, — севшим голосом сказал Герман.

Оружейный мастер Вигстрём жил на Королевской улице за Малым Чёрным ручьём. Окно с круглыми стёклами в свинцовой раме светилось как фонарь с толстой свечою. Немногие в Ниене могли этим похвастаться. Оружейник Вигстрём жил на широкую ногу и часто собирал гостей, с которыми пировал вскладчину. Вот и сегодня на дворе было натоптано и орошено а, в доме — шумно.

Поднялись на крыльцо, постучали.

— Кто там?

— Ночной дозор!

В сенях неразборчиво проорали, Малисон не понял, а Герман Шульц желчно хмыкнул.

Быстро и уверенно протопали каблуки. Дверь отворилась, на пороге вырос Карл-Фридер Грюббе.

— С Рождеством! — приветствовали его стражи.