У старшего письмоводителя поднялись брови, а офицер рассмеялся, когда услышал перевод Малисона. Солдаты тоже заухмылялись. Будет о чём поведать, сменившись с караула.

— Почему не рассказал никому в кроге? — спросил Хайнц.

— Боялся, что обвинят, а потом не до того стало, — только и нашёл, что ответить Фадей Мальцев.

Когда они вышли из крепости, купец остановился у Корабельного моста и размашисто перекрестился на кирху.

— Ты чего? — спросил Клаус Хайнц.

— Слава Богу, он невиновен.

Старший письмоводитель был согласен с ним, но согласия своего не выражал. Руководствовался корыстью, ведь невиновность надо было ещё доказать в суде, а как повернётся суд — от него в немалой степени зависит.

— Ты сможешь меня убедить, что Уту порешил Фадей? — спросил Малисон.

— Не возьмусь, — честно, как другу, ответил Хайнц.

Старший письмоводитель решил, что отсутствие доказательств преступления не является доказательством отсутствия преступления. И хотя купец проверяет его, он старается успокоить себя. И ещё Хайнц подумал, что Малисон в самое ближайшее время начнёт прикладывать силы и средства для освобождения брата.

Из родственных чувств или для сокрытия своих злодеяний.

Малисон теперь безвылазно торчал в лавке аки перст. Утешением ему услужила Книга, купленная у бродяги. Она не была украдена в церкви Спаса Преображения. Купец окольными путями разузнал, не случалось ли хищения в Спасском, и тщательно перепроверил, чтобы избежать суда земного и горнего. Ничего подобного, а откуда бродяга взял Святое Писание, то Бог весть.

Утвердившись в своей безнаказанности, Малисон положил за правило держать Книгу открыто, чтобы постоянно заглядывать в неё для скрашивания вынужденного уединения. За раз много ухватить не получалось, отвлекали покупатели и прочие дела, зато получалось додумать премудрости. Купец пристрастился к чтению.

Из Евангелия уяснил он, что диавол бродил по земле и был настолько силён, что мог возвести Сына Божия на высокую гору. Что же тогда сомневаться насчёт девицы Уты? Как она могла противостоять врагу рода человеческого, если тот ходил где угодно с Иисусом и сулил Ему все царствия вселенной, правом на которые обладал, а Сын Божий почему-то нет?

С этими вопросами он подошёл после воскресной службы к пастору Фаттабуру, который ответил на это так:

— Сатана является князем мира сего и все царства, слава и роскошь их находятся в его цепких лапах, ибо ничто они пред лицем Господа. Христос знал об этом, но противостоял искушению, зная также и о Царствии Небесном, предуготовленному Ему Отцом. Поэтому и учил Он отринуть сокровища земные, ибо богатому невозможно попасть в Царствие Небесное. А давно ли ты делал пожертвования на храм?

— Но если все сокровища земные принадлежат князю мира сего, тогда и богатства Церкви тоже находятся в руках дьявола? — резонно ответил вопросом на вопрос купец, избегая прямого ответа на поставленный ему вопрос.

Пастору это не понравилось.

— Не искушай Господа Бога своего такими вопросами, — мягко предостерёг он. — Ты откуда этих сомнений набрался?

— Я головой ушибся, — пробормотал Малисон.

— Ой, не лги мне, — смиренно вздохнул Фатабур. — Ты искушаем дьяволом в горе своём. Ты легко можешь оступиться и согрешить. И согрешил уже? — подождав в молчании, пастор добавил: — Исповедаться тебе надо.

— Надо бы, ваше преподобие, — склонил чело Малисон и пошёл вон из храма.

Моросил дождь. Но день выдался безветренный и оттого такой тёплый, что Малисон, избегая крыши и тесноты, взял в «Медном эре» бутыль кюммеля и побрёл, куда глаза глядят. В туфлях чавкало, со шляпы текли струйки, однако же на сердце легла такая благодать, какая нечасто случается после хорошей церковной службы или от пары-тройки глотков умело разбавленной тминной настойки на чистом перваче. Здороваясь со всеми встречными горожанами и приветливо улыбаясь им, купец вышел из пределов Ниена, оставил оплывший городской вал за спиною и побрёл по Нотебургской дороге, помахивая в такт шагам оплетённой глиняной бутылкой.

За городом, справа от дороги, где росло Висельное дерево с ветками, похожими на кости, были врыты в ряд три столба, соединённые перекладинами. Между столбами могли разместиться сразу четыре преступника, но такое случалось не каждый год, и перекладины успели замшеть, не очищаемые верёвкой.

Под Висельным деревом, раскинув ноги, сидел шорник Хооде. Вместо воскресной службы он пришёл сюда, и пивное ведёрко его опустело.

С утра Тилль Хооде вставал к верстаку кроить кожи, вощил дратву, потом садился шить, и так ему было терпимо жить. Он забывался среди привычной работы до самой ночи, чтобы торопливо заснуть и сном сократить отцовское горе. В праздники же ему нечего было праздновать, но и работать по цеховому уставу не полагалось. Проповедь не утешала его, не радовали соседи. Шорник искал спасения в одиночестве и находил отдохновение в пиве.

— Goden dag, — вежливо приветствовал его купец на платтдойч, который знал хуже шведского и финского, но выучился говорить, чтобы понимать не только язык соседей со Средней улицы, но и голландцев.

— Moin, — кратко ответствовал Хооде, после чего замер и остекленел.

Купец приложился к бутылке и посмотрел на него. Шорник недвижно уставился вдаль и, казалось, думал о чём-то. Шляпа его сбилась набок. Струи дождя текли по щеке и подбородку.

— Не желаешь ли ты выпить, сосед? — тщательно подбирая слова, обратился к нему купец. — Кюммель сегодня удался.

Шорник с трудом перевёл на него взор и медленно кивнул.

Малисон подошёл и протянул бутылку.

Шорник потянулся, взял, шляпа съехала и упала на траву. Он приставил дульный срез бутыли к губам и трижды отглотнул как воду.

Малисон вертел в руках пробку, словно соображая, что с ней делать.

— Присаживайся, — разрешил шорник.

Малисон опустился рядом, плечом к плечу, и прижался спиной к стволу Висельного дерева.

— Хороший кюммель, — сказал Тилль.

Купец взял у него бутылку и отхлебнул.

Недвижно глядели на дождь, который усилился и полил сквозь тощую листву на головы и плечи сидящих мужчин, но им было не холодно. Потом купец шумно засопел.

— Я как дерево, которому обрубили все ветки, — Малисон мотнул головой вверх на Висельное дерево. — Чувствую себя каким-то обкарнанным.

— У меня пятеро было, — сказал Тилль. — Ута первая, я её не любил, сына ждал. Двое народились и померли. Да и Хельга двойню так и не родила…

— У меня тож помёрли в одну зиму Плашка да Ивашка, — сказал купец по-русски и вздохнул, но шорник понял. Не столько слова, сколько вздох.

— А тех, кого финскими именами назвал, выжили, — добавил купец на платте.

— Не выжили, — отметил Тилль. — Как ни называй.

Выпили за упокой невинных душ, а потом купец сказал:

— Надо наплодить новых. Размножиться аки песок морской.

Теперь он был подкован, благодаря Книге.

— Я бабу присмотрел, — сообщил шорник. — Катрина, дочь таможенного объездчика…

— Она же вдова бездетная…

— Хотел посвататься, а тут, — шорник сделал усилие, поднял руку, вяло махнул, уронил. — Траур.

— Ты ведь не жену похоронил — дочку, — рассудил Малисон. — Какой траур?

— Горе. Да и сил не осталось. Только поработать, а в доме пусто.

Заботливый купец протянул ему бутыль. Шорник отпил, и ему полегчало.

— Теперь придётся жениться, — сказал он. — Хозяйство вести некому.

— Пусть баба какая-никакая приходит. Безмужнюю работницу можно найти за сходную цену.

Тилль крякнул и махнул рукой столь красноречиво, что Малисон без слов понял — платить не будет, а, скорее, с тоски удавится.

— …Разговоры пойдут, — пробормотал шорник. — Лучше сразу жениться. Внебрачные дети — позор на всех. Уж я знаю. Ута была на сносях.

Малисону стало зябко.

— И ты отвёл её к старухе?

— Нет, — хрипло промолвил Тилль. — Я бы никогда не совершил такой грех.