Пастор Фаттабур достал платок и вытер со лба хладный пот. Не выражая гласного протеста, но как бы намекая для очищения совести: «Какой дурень!»

Клятва была принесена. Фредрик вернулся на своё место и взялся за перо. Бургомистр юстиции задал первый вопрос, а Клаус Хайнц начал переводить в точности, как рассказывал Саволайнен:

— Вы думаете, он был хорошим, мой сын? Тойво не был никогда хорошим, только в колыбели. А когда он стал расти, стало ясно, что это подменыш. Или ещё что. Не от моих чересел произошёл он на свет. Я скрывал, как все родители таких, которые не родители даже, а опекуны, вот так-то. Как дети, бывает, берут птицу со сломанным крылом и выхаживают, чтобы потом надругаться над нею. Но мы-то с Лаймой думали, что Тойво — наш сын, а не иное что невесть откуда. Мы бы и не зачали такого никогда, если бы знали, чем обернётся. А если бы потом начали догадываться, что с него вырастет, так лучше бы головой о камень. Так и сделали бы ещё в Саво, как на духу говорю.

Пастор осенил себя крестным знамением. Его губы зашептали молитву. Страшные слова, которые Валттери Саволайнен произносил только на исповеди, теперь зазвучали прилюдно.

— Я бы понял ещё, если б он рос таким с колыбели. А ведь он нормальным был! Когда подрастать начал, зубы вкось пошли, и надо бы нам было беспокоиться, но мы с Лаймой думали — мало ли что бывает? Однако потом Тойво не переставал мочиться во сне, как младенец. Вот когда мы заподозрили неладное. И в храм ходили, и бабку звали отшептать, да всё впустую. Порчу на Тойво навели, так мы думали, только не знали, кто навёл. А когда он подрос, то повадился бить кур, хвать за голову и давай крутить. Цыплят давил просто ладонью. И тогда мы с Лаймой сообразили, что это — подменыш. Нечисть крадёт из колыбели человеческих детей и подкладывает своих, ненужных. Видать, с нами эта беда приключилась. А когда Тойво принялся поджигать стога в поле, нас чуть на вилы не поставили. Вот мы и перебрались из Саво куда подальше, где нас не знает никто. В Ингерманландии Тойво как будто полегчало. А потом родилась Хилья, и он стал за ней подглядывать. Ещё и Ритва народилась. Мы не допускали Тойво к младенцам, но мать заметила, что с гусями творится что-то неладное. Тойво уже двенадцать исполнилось, и гуси стали хромать, а потом принялись дохнуть странной смертью. Мы перестали держать гусей, раз уж они у нас не приживаются…

— Вы заставали Тойво за совокуплением с птицей? — спросил бургомистр юстиции, а Клаус Хайнц перевёл на финский.

Саволайнен повесил голову и долго смотрел в пол. Он сидел на стуле, одинокий, посреди пустого зала заседаний. Прибитый пристальными взглядами дознавателей.

Снисхождения не было даже в глазах пастора. Если купец решил признаться во всех чужих грехах, преподобный Фаттабур на время утратил к нему сочувствие.

— Да, — хриплым голосом выдавил Саволайнен из своего нутра ужасное свидетельство. — Заставали. Не раз. Я порол Тойво как мог. Сажал его в погреб. Кормил хлебом и холодной водой, чтобы он обессилел. Мы и сейчас так делаем.

— Тойво вам возражает? — спросил Генрих Пипер.

— Нет, — трескучим голосом проронил Саволайнен. — Перестал возражать. Он понимает что-то про себя. Но что — Бог весть. Он жалуется соседям, и только.

— Здесь, в Ниене, он поджигал? — спросил Грюббе.

— Пытался поджечь сеновал, — купец поднял голову и скорбно посмотрел на него. — Я застал и потушил.

— Он совокуплялся со скотиной?

Плечи Саволайнена обвисли, голова упала, будто из него выдернули хребет.

— Да, герр Грюббе. Всё время. Мы для этого держим овец — чтобы он не посягал на девочек. Порка мало помогает ему. Тойво понимает, что это плохо, но совсем остановиться не может. До первого снега мы держим его на сеновале, а зимой он спит в сенях. Там же и посуду режет.

«И может незаметно ходить по ночам, куда ему вздумается», — подумал Хайнц.

— Зачем ты подарил ему цепочку со змеёй? — грубо и резко сказал юстиц-бургомистр, протягивая над столом украшение.

— Дарил? — удивился купец. — Я никогда Тойво ничего не дарил. Какую цепочку? Зачем ему? Он не носил ничего ценного.

— Где он её взял?

— Не знаю, — замотал головой Саволайнен. — Такие ценности не носит даже моя Лайма. А Тойво? Это бабское украшение. Да и взять ему неоткуда.

— С кем водит дружбу ваш Тойво? — поинтересовался ленсман Штумпф.

— Когда Тойво в себе, он общительный и добрый малый, — заторопился Саволайнен, но Грюббе его прервал:

— Вы находитесь под присягой, которая является залогом спасения вашей души. Отвечайте правдиво, пока у вас есть возможность засвидетельствовать истину, чтобы не менять показаний перед судом, а нам для окончательного выяснения не пришлось подвергать вас пытке.

Он сказал это на ломаном финском, но Хайнц понял, что Саволайнен понял.

— Тойво все недолюбливали за то, что он иногда издевается над людьми словесами и гримасами, но девицы его жалели.

— Кто именно?

В ратуше наступила мёртвая тишина.

— Ута, дочь шорника Хооде?

Саволайнен сидел в оцепенении. Он, казалось, не понял. А потом как понял!

— Ута? Нет! Она в его сторону вообще не смотрела. Линда была его лучшей подругой. Может быть Эльза, временами. Но Ута? Они в последний год стали перебрасываться словами, — боясь пытки, купец говорил, что на самом деле видел. — Но они всегда переговаривались через забор. Герр Хооде недолюбливает нас и относится, можно сказать, с неприязнью. Спросите соседей! Он не нашей общины и не нашего языка.

— А дети ваших соседей и по всему вашему концу? — въедливо осведомился ленсман.

— Они были заодно, — промолвил подавленный сыплющимися со всех сторон вопросами Саволайнен.

Финн как следует не пьян, пока может лежать, держась за пол. Валттери Саволайнен и не напивался по-настоящему. Отлежавшись, он поднимался, чтобы снова усесться за стол в «Бухте радости». Он всегда возвращался домой на своих ногах, иногда ведомый под руки сердобольными бюргерами. Лавку он почти не открывал. Пятно позора Саволайнен смывал самым надёжным средством и поодаль от честных горожан — в опустевшем бордингаузе, куда к нему потянулись сочувствующие. А хозяин стал привечать в пустую зимнюю пору источник эре и марок — вожака нечестивых и его свору, не более грешных пред лицем Господа, нежели моряки.

Даже вдовые чухонки с окрестных деревень, прознав о неурочном изобилии, принялись снувать к месту работы, и на них находился спрос.

В ратуше сидели два баварца, как их стали называть горожане, отчуждая от себя, — Грюббе и Хайнц, приплывшие с далёкой чужбины на одном корабле. Люди без прошлого, как многие в этом городе. Они вызывали на допрос людей с прошлым и дотошно расспрашивали об их соседях. Допрошенные под присягой без утайки рассказывали всё, о чём спрашивали, добавляя от себя многое из того, что накопилось за годы жизни в Ниене, да припоминая старые обиды, потому что в Мекленбурге тоже были соседями, и всем находилось, что делить. С каждой дачею показаний список вопросов приумножался. Два ушлых баварца выуживали из бюргеров и их жён всё больше и гуще, а горожане начали разделяться на тех, кто облегчил душу и встал на сторону следователей, и на тех, кто облегчил душу и встал на сторону купца Саволайнена.

Они тем более сплотились в «Бухте радости», что на сторону купца Саволайнена перешёл купец Малисон. Они собирались за длинным столом, голова к голове. Изливали душу и перемывали кости противной стороне.

Вызываемые на допрос бюргеры распустили злые языки и охотно рассказывали правду. Так один оговаривал другого, а вместе они единогласно свидетельствовали против третьего. Кронофогт и юстиц-бургомистр не могли оставить без внимания ни чьих наветов, а, посовещавшись вечером, составляли список тех, кого надо было вызвать для снятия показаний по вновь открывшимся обстоятельствам, и следующий день был ничуть не лучше минувшего.

Принимали они свидетелей каждый в своей комнате и со своим писарем, но поток, разделённый надвое, вдвое меньше не становился. Он и не думал иссякать. Канцелярия тонула в бумагах. Клаус Хайнц, читая и распределяя их, с ужасом думал, кто будет это всё переписывать набело. Он отсеивал заведомо не относящиеся к убийству показания, выделяя нужные для компендиума, который сам и напишет к прибытию выездного суда, но и прочие рассказы представляли большую ценность. Они преподносили блюстителям ниенского благочестия ловчие крючья, на которых болтались фактически все добрые бюргеры с семьями и немало народа из окрестных деревень и усадеб.