Прохорова всю эту «шалость» читает, как тот первый детский «Букварь»:
— Максим, спасибо большое. Я, — протягивает руку к аппетитной немного дымящейся горке тестяных лепешек, — поделюсь, если ты не против, с большим и серьезным дяденькой. Смирнов, закрой глаза и открывай рот!
— Ну, прелесть же, а не кукленок! Макс, — открывает рот и закрывает один глаз, — снимаю пробу, дабы наша царственная золотая особа пищеварительно не пострадала. За твое здоровье, Прохорова! Макс, за нашу дружбу! Надя?
Она практически заталкивает ему в глотку самый большой оладий, словно специально выбрала из ассортимента одинаковых и средних по своей фактуре, один нестандартный по размерам — мучной громила из остатков мной грандиозно напоследок был «отлит». Смирнов активно шурует челюстями, а затем, прожевав, делает громкое глотательное движение, потом вдруг, как безумный, открывает и очень странно жутко выпучивает глаза:
— Макс! Ты — Бог! Бог! Бог! Я буду тебе поклоняться! Господи, я, пожалуй, на колени перед тобой стану и все-таки задержусь еще на сладкий стол… — и тянется уже за стулом.
— Смирнов, тебя ждут потные и грязные мужики, поезжай-ка в свою кузню. Не мешай тут, на моей кухне не мелькай — ты слишком задержался, братец! Наденька, — обращаюсь к кукле, — ты все, закончила свой утренний моцион?
Знаю, что бегала — здоровую привычку не отнять за несчастную одну неделю, да и не надо, ни к чему «нам» это. Все-все знаю про нее — носится, как оглашенная, потом с большим трудом ноги передвигает — изматывающие тренировки плюс кукленок очень плохо ест, и я вот, действительно, седьмой день кормлю ее практически насильно — сижу, как цербер, и внимательно слежу за тем, как она уминает то, что предложу. Прохорова ест! Кое-что с огромным аппетитом и нескрываемым наслаждением, — мои блюда ей однозначно впрок, она заинтересовано двигает столовыми приборами, прокручивает тарелки, один раз видел, как по-шпионски облизывала кромочку, ну, то, что осталось по бортам; а вот сегодня, не знаю почему, решил ее порадовать очень вредной пищей. Вспомнил старый, но проверенный временем, мамин рецепт из моего безоблачного детства — оладьи с малиновым вареньем. Я всегда их просил, когда хотел успокоиться или просто полакомиться чем-то необычным. Там все просто, но для меня, как для ребенка, это был самый настоящий деликатес.
— Ладно, детки, не скучайте без любимого и неповторимого папашки. Я улетел, но, — Смирнов останавливается у выхода из кухни и высокомерно вполоборота разговор ведет, — обязательно вернусь. А провожать, Надежда, меня не надо. У тебя есть твой… Макс! Он…
— Смирнов, пока. До следующей ближайшей встречи, я так понимаю? — задаю прощальный вопрос.
— Куда я денусь с нашего батискафа! Прохорова, кушай хорошо и не хворай.
Ушел! Наконец-то! Твою мать! У Смирнова нервная система речь совсем не контролирует и, если уж по чесноку, то я очень сомневаюсь, что хоть какое-то подобие контроля там вообще когда-либо было и, вообще, природой предусмотрено. Подозреваю, что наш верный ЛёшА родился без той самой кнопки «АЗ-5»*. Ее там определенно не было и нет! Он чешет языком, как дышит, а дышит он размашисто, потому что чересчур большой по габаритам. У Лешки полных метр девяносто пять роста и сто килограммов весовых очков. Он — гигант, сильный, здоровый, задиристый и однозначный балагур, но у него, как и у всех простых людей, бывают периоды какого-то депрессивного затишья, и я точно знаю, что Смирнов тогда, мягко говоря… Очень-очень неадекватно себя ведет! Они с Гришаней в такие часы разгильдяйства, распутства — откровенного разврата, пускаются в тот самый пьяно-угарный загул, а там, как говорится, держите этих гадов семеро, Велихов и Смирнов могут вполне объявить маленькому городишке свою собственную бескровную войну. Смирнов — сила, храбрость, смекалка, стратегия и долбаная тактика, а Велихов — всегда беспроигрышный, а в нашем общем случае, еще и бесплатный юридический отмаз.
— Очень вкусно, Максим, — кукленок приземляет меня словами благодарности, — ты меня кормишь, словно подготавливаешь на убой.
Я хочу тебя съесть, кукленок! Правда-правда. Но держусь… Еще не время — я к этому не готов. Думаю, что просто растерзаю Прохорову, когда дорвусь! Сердце, душу, тело — разорву, раскрошу, а кости выгрызу, стану, как безумный, жадно лакомиться каждой частью, просто выпью ее личность до последней капли крови — сотру маленькую девчонку с лица земли и даже глазом не моргну. Я убью ее своим напором и боюсь, что те последствия от таких необдуманных и преждевременных действий мы никогда не разгребем с ней — там будет стопроцентно все без шансов, а я так точно не хочу. И не могу… Я — не зверь, как бы она меня не называла.
— Нет. Ты просто ешь, как надо, Надя. Я тут абсолютно не при чем, — подхожу к ней, сидящей на стуле, и опираюсь руками по обеим от нее сторонам стола, шепчу ей в задранный пучок, непроизвольно ртом захватывая острые волосяные нити, — ты такая красивая… Наденька, Найденыш, просто красавица, не могу глаза от тебя отвести — ищу все время в зале, здесь, на кухне, я ведь иногда заглядываю к тебе в кабинет… Наденька…
А потом за каким-то хреном внезапно добавляю:
— Моя? Мой Найденыш? Находка ведь моя?
— Максим, пожалуйста…
Целую ей макушку:
— Я не сержусь, кукла. Слышишь, Найденыш? Все прошло. Я же уже сказал, все быльем поросло и однозначно в прошлом, а кто его помянет, тому, что?
— Глаз вон! — бодро, но все же тихо отвечает.
— Молодец! — двигаю тарелку со сметаной. — Попробуй с этим, так еще вкуснее.
— Правда? Макс, правда?
— Клянусь!
— Я о другом сейчас спрашиваю, Зверь! Ты, правда, не сердишься и стараешься начать все сначала, — ловко проворачивается на этом стуле и наполненными влагой глазами пытается допросить меня. — Я… Максим! Прости меня, пожалуйста.
— Надя, Надя, — беру ее лицо в ладони, — уже не сержусь, но… Пожалуйста, не надо повторять одно и то же, это слишком больно, ты словно заново заставляешь нас проживать тот день, а я хотел бы все-таки забыть и не раздирать те уже немного поджившие сердечно-душевные раны.
— Я понимаю, — опускает глаза. — Ты все помнишь — ничего не забыл. Обманываешь и скрываешь, со мной, как с нахалёнком, ведешь себя. Не можешь? Это не работает… Прошлое, которое нужно отпустить, держит и не отпускает. Система на неоднократные запросы не отвечает или я, дура, не понимаю принцип действия этого долбаного аутотренинга…
Ты сбежала в то утро от меня — это трудно вычеркнуть из летописи нашего совместного недолгого существования, вот что я не могу забыть, вырвать из чертогов своей сучьей памяти. Хрен с той «папской» ложью — Прохоровы о нас не знали, значит, в настоящем я лохом не буду и сразу, незамедлительно и тут же, посвящу твою семью в наши отношения. Тут торжественно клянусь!
Вот не могу забыть, что… Надеюсь, все же временно, как говорят, «пока»! Не могу извлечь из мозговых извилин, как проснулся утром в душной одинокой комнате, в том задрипанном отеле, без тебя, но с чокнутой запиской с красивым ровным, очень аккуратным почерком на твоей подушке о том, что:
«Все в порядке, Зверь, это — ложная тревога, тест — отрицательный, я сделала сама, просто очень рано встала, мне не спалось, а ты так сладко дремал. Теперь все отлегло и меня немного отпустило, фух-фух, родители заволновались, куда я подевалась, извини меня…Н. XXX».
— Нет, кукленок, не понимаешь. Ты, — поднимаю ее лицо, меня интересует только женский взгляд, хочу видеть все, о чем она думает или мечтает, в каких облаках сейчас витает, чтобы сопоставлять с тем, что по факту, в реальности, говорит, — мне нужно время, Надя. Тут… С этим придется смириться. Не просто все. Ты ведь отказала тогда, не приняла предложение, а затем по-тихому ушла — не нужен был, а все то время, что мы были вместе, ты со мной, как с дешевой и легкодоступной игрушкой, играла? Я предложил тебе в тот вечер, накануне, не думая о том, что… Понимаешь? Господи, как объяснить-то? Я! Так! Хотел! Тебя! «Именно» и «только»! Хотел независимо от обстоятельств и результата теста! Понятно? Мне было все равно, что там по факту проявилось бы… Ты мне нужна была с моим ребенком или без — неважно, в тот момент мной двигало только одно желание — сделать прекрасную женщину своей по закону и без скитаний по этим жутким номерам! Хотел жить с тобой под одной фамилией и крышей, не скрываясь, не стыдясь, открыто, широко, практически нараспашку, потому что… Любил! ЛЮБИЛ ТЕБЯ! А ты сбежала, словно из-под ареста, как будто я, чмо недоразвитое, силой удерживал все те три месяца восемнадцатилетнюю девчонку с целью своего сексуального удовлетворения и больше ничего… Сука! Словно я законченный зверь, маньяк с извращенной на удержание фантазией! А вчера ты вдруг выдала, что якобы… Я, как оказалось, «твоя первая любовь»! Так ведь с любимыми не поступают или я не прав? Надь, ты не дала нам шанса, а он у нас именно тогда и был, ты, словно от чумы, бежала и скрывалась, я для тебя кем тогда был… Мужик-тиран, деспот, урод, измывающийся над слабой хрупкой женщиной?
