Кемисты буквально насквозь пропитывается влагой. Мокро настолько, что под подошвами хлюпает и чавкает, и Ямтлэи бурчит, что опасается промочить ноги.

— Версия вот какая, — воодушевлённо начинает инспектор, не обращая внимания на нытьё напарника. — Шаоб каким-то образом связан с Бётэрмыцем, который, естественно, отомстил подельнику за его признательные показания и опасался, что Знёрр мог ещё много чего интересного нам рассказать: в конце концов, нераскрытых разбоев и грабежей у нас порядочно…

— Банально, лежит на поверхности… — заметил Ямтлэи, но тут же спохватился и учтиво добавил: — Хотя и не лишено здравого начала…

— Может быть, и банально, — упрекнул инспектор, — но непротиворечиво. К тому же, самое банальное, как правило, и оказывается истинным… Мог ведь Бётэрмыц достать Знёрра в тюрьме?

— Мог, — послушно согласился Ямтлэи. — Вот только, ты пару дней назад был уверен, что Бётэрмыц и сам уже давно плавает в какой-нибудь провинциальной канаве…

— Вероятность, конечно, такая есть… — задумчиво и недовольно произнёс инспектор. — Да и убрать Знёрра наверняка много кто хотел бы… Но что нам ещё остаётся?

— Ничего, кроме поисков Полумесяца, — ехидничает Ямтлэи, и инспектор в ответ буравит его пронзительным взглядом.

Если бы не сдержанность инспектора, то Ямтлэи, вполне вероятно, не поздоровилось бы. Подобные подначивания у любого другого вызвали бы справедливый гнев и оправданное раздражение.

Но не у инспектора — его хватило лишь на недовольное выражение лица и полуминутный пристальный взгляд, после чего он совершенно спокойно и может быть даже скучающе спросил:

— А этот Омжлусо Дюрт — что за тип вообще?

Следует заметить, что вопрос для Ямтлэи был полной неожиданностью. К чему бы инспектор это спросил? Да и какое ему дело до невзрачного звездочёта?

Однако Ямтлэи не выказал своего удивления, да и удивлён особо не был — за несколько лет привык к странностям напарника.

— Не знаю даже, — невозмутимо ответил он. — Неопределённых моральных очертаний. Если тебе это важно, имеет знакомых среди прыгунов — сам видел, — рассказывает Ямтлэи и тут же спешно добавляет: — Не то, чтобы вхож в их компанию, но кажется, имеет такой круг общения… Ну, ты понял…

Инспектор кивает в ответ, с виду — вполне удовлетворённый предоставленными данными.

— А что? — с умеренным любопытством спросил Ямтлэи.

— Нет, — меланхолично ответил инспектор и на несколько секунд замолчал. — Ничего, — зевнув, добавил он.

Но сигнал повторился вновь. Во вторую ночь, и в последующую после неё, и далее — много раз они обнаруживали далёкий отголосок эфира, который неизменно появлялся и строчил нескончаемыми рядами последовательностей колебаний. Происходило это всегда в одно и то же время, когда их принимающее оборудование смотрело в определённую точку неба, и это было вполне явной закономерностью.

Звездочёты усердно собирали и записывали их в строки символов принятой на Таугане системы кодировки, ещё не зная, даже примерно, как их интерпретировать и что это такое вообще. Может быть, случайная флюктуация, которая обязательно должна была появиться в бесконечно великом по протяжённости и невероятно изменчивом и многообразном Эфире межзвёздного пространства. Или неведомое свойство какой-нибудь доселе неизвестной материи.

Эфир всеобъемлющ, бескраен настолько, что любое, даже самое неправдоподобное явление или чрезвычайное событие рано или поздно должно случиться. Ведь поразительно или необыкновенно оно лишь в глазах обитателя ограниченного по вариабельности пространства (читай — планеты или мира). Лишь привыкшему к размеренному ходу вещей обывателю такое явление будет казаться чем-то из ряда вон выходящим и оттого невероятным. А в рамках Эфира (хотя такие рамки и невозможно выставить в принципе) вероятно всё, и это не противоречит здравому смыслу и общепринятым книжным воззрениям.

— Теперь абсолютно точно можно сказать, что это — не ошибка, — торжественно провозгласил Хабартш в один из редких перерывов в напряжённой работе. — Материала собрали достаточно, чтобы подвести вполне вменяемую статистику и выявить определённые закономерности.

Омжлусо Дюрт — как тогда, несколько месяцев назад, так и сейчас, в сегодняшнем дне — инициативу проявлял не особо, скорее пытался отмолчаться, поэтому в ответ просто покивал головой. Даже не потрудился изобразить на лице интерес или понимание. Ведомый сотрудник, исполнитель послушный, а иногда — и не очень.

Пройдёт несколько дней, а может быть, и несколько семидневок, прежде чем Хабартш выскажет сакраментальное предположение. Омжлусо точно не помнил, когда это произошло, быть может, в тот самый день, когда стало понятно, что обнаруженные ими колебания эфира вряд ли могли зародиться естественным путём. Видимо, это было именно в тот день, однако Омжлусо не мог бы вспомнить, когда был этот день.

Он лишь помнит, что в тот самый день он, в соответствии со своим обыкновением, опоздал на службу. Возможно, в ночь перед этим на Дозорной дорожке творилось что-то особенное, раз уж Омжлусо пришёл в звёздный наблюдариум так поздно — к обеду он явился на рабочее место, а может быть, и чуть позже.

Хабартш, лояльный к личным интересам служащих или даже безразличный к проступкам в области дисциплины, кажется, не заметил вызывающего поведения подчинённого. Не придал большого значения вопиющему опозданию, а воодушевлённо произнёс:

— А ведь его кто-то создал! — сказал это взволнованно, если его вообще можно представить взволнованным. — Я про сигнал — ведь он точно рукотворный! Как ты считаешь?

Омжлусо, помнится, лишь кивнул головой и поспешил на улицу — рисовать линии на стенах наблюдариума. Заглаживать вину, компенсировать потерянное время, однако Хабартш остановил его.

Он принялся излагать свою бредовую теорию о том, что расположенные далеко в Эфире миры должны быть бесконечно многочисленны, а некоторые из них — обязательно обитаемы. Что где-то в бескрайних просторах могут жить такие же существа, как тауганяне, и что они, эти чужестранцы, вполне возможно, тоже разумны. По мнению Хабартша, подобное развитие событий является фундаментальным законом материи и обязанностью бытия.

А раз так, то те существа должны обладать некоей логикой, и если предположить, что их логика хоть немного схожа с тауганской, то рано или поздно они должны прийти к тому же, чем занимаются звездочёты — прослушивать мировой Эфир. Пойдя чуть дальше в своих, по мнению Хабартша — вполне научных, фантазиях, следующим шагом развития идеи будет активное участие в межзвёздном диалоге. А именно — создание и рассылка сообщений далёким адресатам. Рассылка, вероятно, долговременная, ведь ждать ответа — дело небыстрое. А может быть, диалог и вовсе без обратной связи, как печально это не звучало бы.

— Но как истолковать послания? — задался вопросом Хабартш.

Омжлусо не имел никаких предложений на этот счёт и как всегда промолчал.

Не один день и даже не семидневку или месяц потратил Хабартш в схватке с поставленной проблемой. Считая задачу вызовом в свой адрес, он с головой бросился в вычисления и интуитивно очевидные подборы возможных интерпретаций. Несколько месяцев дневных кропотливых и безуспешных расшифровок, а ночью — наблюдения и запись принимаемого сигнала. Кипы фольги, исписанной закорючками символов из азбуки, которую Хабартш придумывал по ходу действия, надеясь, что это поможет приблизиться к пониманию загадочного послания. Кабинет звездочётов был битком набит пачками листов со сложной многомерной нумерацией, с пометками на полях, с вклеенными вырезками различных фрагментов и обрывками из других листов.

Со временем Хабартш и сам почти перестал разбираться в хаосе происходящего. Часто путался в нагромождениях информации и полузабытых ключей к её расшифровке. А Омжлусо — так тот и подавно, никогда не испытывал позывов к этому. Брался, конечно, за складывания отдельных фрагментов мозаики, но только по указанию Хабартша и всё реже и реже, между затяжными приступами своего давнего недуга — чувства неудовлетворённости жизнью.