Взять хотя бы службу, которая, по мнению инспектора, своим наличием предоставляет Ямтлэи шанс проявить себя. Возможно даже, продвинуться наверх.

Однако напарник будто бы не замечает этого, не ценит, а лишь выискивает в службе лазейки и успешно находит их — способы и возможности схитрить и просто отсидеть положенный по расписанию рабочий срок. Чем довольно часто приводит инспектора в раздражение: помимо того, что зачастую помощи от Ямтлэи не дождёшься — нет его, когда нужно, так ведь ещё и занимает чьё-то место. Того, кто хотел бы и был бы более полезен, а Ямтлэи, насколько известно инспектору, просто небрежно заполнил опросный лист при очередном перераспределении.

Ямтлэи гораздо интереснее на актёрских плясках — его настоящая и по-тупому фанатичная страсть и тотальное убийство времени и сил в глазах инспектора. Возможно, было бы лучше, если Ямтлэи плюнул на службу и целиком и полностью посвятил бы себя ночным играм.

С его скромными материальными потребностями хватило бы гражданской ставки. К тому же, пляски — дело организованное, с солидным административным аппаратом, и наверняка есть оплачиваемая работа, а значит, и Ямтлэи что-нибудь досталось бы.

Но вместо этого он мучается сам и довольно часто мешает инспектору — своим несерьёзным отношением.

Инспектор тяжело, но сдержанно вздыхает. Глядит сквозь витрину на улицу и размышляет о том, что и сам недолюбливает свою службу. Зачастую считает бестолковой, а иногда — бесполезной. И до конца не уверен, что она отвечает его мечтаниям. Может быть, тоже всё бросить и полгода-год вообще ничем не заниматься?

Инспектор вновь вздыхает, а проницательный и умеющий угадывать настроение напарника Ямтлэи примирительно, едва ли не угодливо спрашивает:

— Кстати, как там Знёрр? Что говорит? — Ямтлэи смотрит чуть в сторону, но тщательнейшим образом отслеживает реакции инспектора.

— Ничего, — холодно отвечает инспектор, спустя полминуты смягчается и совсем другим, деловым, тоном добавляет: — Ничего: посидит — сознается.

— Угу, — участливо и спешно соглашается Ямтлэи. — Тоже так думаю.

— Всё отрицает, — сухо констатировал инспектор. — Сказал, что заходил за какими-то вещами.

— Ну, это, в принципе, и несущественно. Мало ли, зачем он приходил…

— Как сказать… Возможно, в этом визите есть какой-то важный умысел.

— Ну, может быть.

— Подождём пару дней, — решает инспектор. — В документах, которые я ему оставил, всё чётко и ясно — выкрутиться тут невозможно… — инспектор холодно смотрит на Ямтлэи и с едва угадывающимся упрёком добавляет: — Мог бы сам пообщаться со Знёрром, если бы соизволил явиться на допрос…

Тот сначала молчит, но потом всё же произносит:

— Ты же знаешь — я не мог, — и в голосе проскальзывают нотки оправдания.

Не мог, — подумал инспектор. Паршивец такой — отвертелся от участия в допросе. Часто так делает, и нет на него управы. В самом деле — не бежать же инспектору к начальству ябедничать. Не годится такой подход, но и внушения инспектора действуют на Ямтлэи когда как, через раз. Замкнутый круг, и никаких выходов.

Не люблю допросы, — откровенно сказал Ямтлэи, когда инспектор готовился к визиту в тюремный подвал участка. Говорил без обиняков и затей, как всегда перекидывая из руки в руку жёлтый мячик. Мялся: мол, неудобно ему будет встречаться с тем, кого вчера подстрелил. Неловко, видишь ли, смотреть Знёрру в глаза. Зевая и явно подшучивая, Ямтлэи намекал на то, что добыл-то Знёрра он — значит, допрос теперь с инспектора.

В своём стиле… — сердито подумал инспектор, называя про себя напарника никчёмным и ленивым, и хотел было добавить что-нибудь едкое, но не успел.

— Кстати, я опросил ещё двоих, — весьма к месту сообщает Ямтлэи.

— Каких двоих?

— По делу Оикюрь Орачэме, — поясняет он, прозрачно намекая, что времени зря не терял. — Результатов пока никаких, но список сокращается.

Инспектор уныло кивнул:

— Глуховатое дело. Может так получиться, что бестолковое занятие.

— Муж у любовницы?

Инспектор неопределённо пожимает плечами и меланхолично добавляет:

— Ты вовремя вспомнил: вероятно, сейчас придётся отчитываться о проделанной работе…

Оикюрь Орачэме просто проходила мимо.

Спеша по делам, она привычно смотрит себе под ноги, но иногда её настигают тревожные мысли, и женщина поднимает взгляд. Выхватывает ничего не значащие для неё окружающие подробности, лишь для того, чтобы потом неизменно вернуться к проплывающему под ней тротуару.

Последние несколько дней были для Оикюрь Орачэме далеко не простыми. Ситуация с пропавшим мужем выбила её из колеи обычно размеренного и безоблачного бытия — собственно, любого случившееся вывело бы из состояния равновесия, поэтому тротуар под женщиной именно проплывает. Как во сне или при галлюцинациях, Оикюрь почти не чувствует ног и, чтобы не потерять ориентацию в пространстве, периодически вскидывает голову и цепляется к деталям окружающей обстановки. Помогает слабо, но помогает.

В один из таких моментов, который можно назвать моментом пробуждения, её взгляд невзначай падает на проплывающую мимо витрину, и она видит там что-то знакомое.

Да, без сомнения, лицо ей точно знакомо. Вот вспомнить бы — где она видела этого мужчину?

Внешность неброская, очевидно, что её обладатель не отличается притязательностью, не стремится выделиться или выглядеть не таким как все. Он смотрит на Оикюрь и, кажется, тоже узнаёт её.

Женщина останавливается и рассеянно разглядывает вывеску над витриной. Скамеечная ГВЗ, напротив участок, куда она ходила в селию насчёт мужа…

Инспектор! Как здорово, что она его встретила! Оикюрь Орачэме радостно улыбается, будто бы инспектор ей хорошо и близко знаком, и буквально врывается в скамеечную.

— Инспектор, — Оикюрь уже чуть взяла себя в руки и не так порывиста в действиях, как это могло быть ещё полминуты назад. — Как хорошо, что я вас встретила. Только подумала, что нужно зайти к вам, а вы тут…

— Зайти? — переспросил инспектор. — Что-то выяснили? Какие-то новые обстоятельства?

— Да, вспомнила тут кое-что, — Оикюрь Орачэме лезет в сумочку, и инспектор видит целый ворох исписанной аккуратным округлым почерком фольги.

Женщине не совсем удобно перебирать содержимое сумочки стоя, гораздо лучше было бы, если бы она не маячила посреди зала, а присела за стол, однако никто из напарников не предлагает ей этого. Неловкое стеснение, но Оикюрь, кажется, это не смущает.

— Вы знаете, незадолго до исчезновения, — говорит она, продолжая искать в сумочке, — к мужу пришёл его давний знакомый. Неприятный такой тип, кажется, как-то связан с преступным миром…

— Так-так, — заинтересовался инспектор. — А когда это было?

— За два дня до исчезновения, — женщина задумалась. — В прошлый герий… Ровно семидневку назад. Он, этот сомнительный тип, очень давно не заходил к нам, я уже про него и забыла. Но вот неожиданно объявился, между ним и моим мужем состоялся напряжённый разговор… О чём говорили, я, правда, не знаю, но может быть, это как-то связано… Вот, посмотрите, — она протягивает инспектору лист, — это его имя и адрес, нашла в записях мужа. Сама к нему идти побаиваюсь. Может, вы…

— Сходим, — обещает инспектор, принимает у Оикюрь лист фольги и заглядывает в него. — Вот только… — он вдруг обрывается, словно увидел в листе что-то странное или страшное.

Инспектор молчит с полминуты, и озадаченная Оикюрь тоже заглядывает в фольгу, начинает сомневаться — а тот ли лист она подала?

Инспектор тянет лист к себе и говорит невпопад, будто пытаясь замять неловкую паузу или перевести разговор в иное русло:

— А нам пока похвастаться нечем…

Инспектор красноречиво глядит на Ямтлэи, а тот демонстративно игнорирует проявленное к нему внимание. Весь разговор Ямтлэи смотрит то в окно, то немигающим, далёким от чувства такта взглядом взирает на Оикюрь, а теперь и вовсе едва не зевает.