Точнее, так: она вошла, увидела меня и сразу вышла. Через несколько секунд вернулась, прошмыгнула ко второму эллиптическому тренажеру, в паре футов от моего, и бухнула бутылку с водой в держатель. Бет так рьяно шагала и раскачивала ручки, что казалось, еще немножко — и гнев поднимет ее в воздух. Она попробовала снова включить телек, но пульт ее не слушался. Судя по ее поджарой мускулистой фигурке в сорок с лишним лет, она не вылезала из спортзала. И поддерживала загар.

В марте.

У меня была уйма причин не разговаривать с ней, и я не собиралась этого делать, но мне показалось, что она что-то сказала, и я вынула свои наушники.

— Извини?

— Я не с тобой говорила, — сказала она. — Я ругалась.

— А. Окей.

— Можешь дальше игнорировать меня.

Я сказала:

— Я не хотела быть грубой. Просто нам не положено разговаривать. Я еще не давала показания.

Она едко рассмеялась.

— Как удобно. Когда тебе надо, ты с кем угодно треплешься на людях, но, если твои действия задели реального человека, ты вдруг вся такая правильная.

— Извини, если ты считаешь, что тебя задели мои действия, — сказала я, отмечая, как по-дурацки выстраиваю предложение. Но мне было плевать. Я не собиралась чувствовать себя неловко из-за Бет Доэрти. — Тебе ведь даже не обязательно оставаться здесь? Тебе не грозит повторный вызов. Могла бы уехать домой.

— Муж заедет за мной через час. Надо было, блядь, пешком уйти. Ненавижу это. Ненавижу видеть этих людей. Ненавижу возвращаться в худшие годы моей жизни.

Я не сразу отметила, что она сказала не «худшие моменты», а «худшие годы». Во множественном числе. Я сказала:

— Ты что же… разлюбила Грэнби?

Она фыркнула.

— Каждый момент в этом месте был кошмаром.

Она нажала кнопку на тренажере, и он пиликнул, отобразив результаты ее тренировки, когда она сошла на пол.

Я думала, она сейчас уйдет, но вместо этого она развернула фиолетовый коврик для йоги и села рядом с гантелями, скрестив ноги, положив руки на колени и уставившись в зеркало. Она задышала четко и шумно. Я видела ее в зеркале, почти не поворачивая головы, и посматривала на нее, как на разгоравшийся лесной пожар. Я не стала вставлять обратно наушники и поставила шоу на паузу: собачка была готова выскочить из сумки.

Бет сказала:

— Я переживала, что меня спросят о мистере Блохе.

Ее голос стал тише. И что-то с ней явно было не так. Я решила, что ради этого стоит остановить тренажер и слезть на пол, обливаясь потом. Я встала рядом с ней, уперев руки в бока, и поймала ее взгляд в зеркале.

— А это вызвало бы сложности?

Она сидела на полу — тише воды, ниже травы — и казалась еще меньше, чем всегда. Она сказала:

— Не хочу иметь с этим ничего общего. Я давала показания в девяносто седьмом, мне пришлось для этого уехать из колледжа, я никогда не хотела в этом участвовать. — Неожиданно и совсем не к месту мне захотелось обнять ее. Она закрыла глаза. Ее лицо напоминало умирающую звезду. Я села рядом так тихо, как только могла, скрестила ноги и стала смотреть в зеркало перед собой, словно мы были на йоге и ожидали указаний инструктора. — Меня спрашивали о моей фляжке, а я что, должна все помнить? А потом стали спрашивать все то же самое, что в прошлый раз. Как будто я им заезженная пластинка. Не могли, что ли, прочитать, что я говорила? У меня память с годами не улучшается. И они пытаются повернуть все так, будто это лично я подставила его. Господи, так получилось, что полиция вызвала меня первую, но мы все говорили одно и то же. А я теперь виновата. И, слушай, мы были правы. Они ведь нашли ДНК. Может, я бы по-другому себя чувствовала, если бы наши слова были единственной уликой, но это не так.

Я заставила себя промолчать. Когда она открыла глаза, я сказала:

— Они просто хотят доказать, что, кроме него, ни к кому не присматривались.

— Что забавно, — сказала она, — я могла бы рассказать им про мистера Блоха, если бы меня спросили.

— Про него и Талию?

— Он вставал у тебя за спиной и клал руки тебе на живот, типа диафрагму проверял, когда ты пела. Или вставал перед тобой и клал руки на плечи, чтобы показать, как не надо двигать плечами, когда дышишь, но он так близко, что дышит тебе в лицо. Таким ужасным кофейным дыханием.

Я сказала:

— О? — Как ни странно, я была слегка удивлена. Я ожидала услышать что-то подобное от какой-нибудь жертвы ваших домогательств из Провиденса, через несколько лет после Грэнби, возможно от девушки, похожей на Талию. Наверно, я считала, что вы периодически выбирали себе по одной девушке. А не лапали всех подряд. Это я ступила. То, что вы ни разу не подкатывали ко мне, еще не делало вас «однолюбом». — А он позволял себе что-то большее?

— Это вроде как должно было льстить тебе. На втором курсе он пришел, да? Он был просто помешан на этой старшекурснице, Эрин Доминичи, помнишь? Она была шикарной. И вдруг той весной он переключает все свое внимание на меня. И это так странно, но я рядом с ней вообще не стояла, так что я нереально польщена. Все считают его очаровашкой. Он так… когда оглядываешься, он так молодо выглядел, и это добавляло ему привлекательности в глазах девушек — не то что какой-нибудь бородач, понимаешь? Он хотел чаще видеться, наедине, для репетиций. Он на самом деле звонил мне домой тем летом. К счастью, я сама подошла к телефону, но, может, он и раньше звонил и клал трубку, когда подходил папа. Он сказал, что хотел узнать, не забросила ли я пение. А потом говорит мне, как одиноко в Грэнби летом.

Я отметила, что она говорит с заученной собранностью и привычкой к монологу, какая может выработаться после множества сеансов терапии.

— Мы возвращаемся осенью, и Талия — новенькая, и я убеждаю ее попробовать себя в «Причудах». Сразу стало ясно, что он запал на нее. В чем самый пиздец: когда это была я, мне казалось, все окей, а тут я смотрю на них, и меня выворачивает. Значит, я ревную, так получается? Талия такая красотка, а я-то, дура, думала, что нравлюсь ему — куда деваться. Но меня напрягает, как она ведется на это. Так я об этом думаю: что он клеит ее, как и всех, а она ведется. И она зашла настолько дальше меня. Помню, один раз той осенью мы пошли по магазинам, и она стала смотреть всякое такое сексуальное белье, такие черные кружевные модели, и спрашивает меня, как я думаю, понравятся они ему. Я такая: «Но он ведь никогда их не увидит, да?» А она: «Ему нравится при свете».

Я сказала:

— О боже.

Я смотрела на свое лицо и удивлялась, что оно не горит огнем. Мне нужно было позвонить Эми Марч, сказать, чтобы она вызвала Бет повторно, но сперва нужно было перевести дыхание.

— Ты знала, что это я свела их с Робби? — сказала она. — Я так старалась, чтобы они стали парой, чтобы отвлечь ее от мистера Блоха. Только это не сработало. К тому же Робби был с ней тем еще засранцем. И я… много лет я говорила себе, что, наверно, просто хотела, чтобы я одна пользовалась вниманием. Но иногда, когда мы молоды, мы умнее, чем думаем. Может, это напрягало меня не потому, что я ревновала. Может, это меня напрягало потому, что напрягало.

После этого она так долго ничего не говорила, что я почувствовала, что должна что-то сказать.

— У тебя хорошие инстинкты, — сказала я.

— Мы поехали тогда на оперу, и она все время исчезала с ним, хотя там был Робби. А я все звала ее заниматься всякой фигней, только бы отвлечь от него, и мы так жестоко посрались. Несколько недель не разговаривали.

Я считала себя наблюдательной, а сама не замечала того, что творилось у меня под носом.

— Не хочу, чтобы ты подумала, что я из-за этого ненавидела Грэнби. Девочки были ужас. Мальчики были ужас. На первом курсе нас заставили пройти такой дурацкий анонимный опрос по сексу на этом семинаре ОБЖ, и ебаная… даже не скажу, кто это сделал, но она нашла пачку этих тестов и взяла мой, потому что я одна написала, что у меня был секс. И показала всем в школе, а я даже не понимала, почему все шепчутся обо мне. У меня было два выбора: краснеть и всех шугаться или открыто все признать. Я попыталась бросить учебу, но мой отец… не знаю. Короче, я осталась.