Он сказал:
— И что вы будете преподавать — типа Шекспира?
Я объяснила, что преподаю два предмета: подкастинг и киноведение.
— Киноведение! — сказал он. — Они у вас смотрят кино или снимают?
Я почувствовала, что любым ответом уроню в глазах Ли как себя, так и школу. И сказала, что преподаю историю кино, что было правдой, но только отчасти. Я добавила, что до недавнего времени преподавала киноведение в UCLA,[2] и он, как и следовало ожидать — это был проверенный прием, — сразу заговорил об университетской футбольной команде. Теперь от меня требовалось только вставлять одобрительные междометия в его монолог. Нам оставалось ехать всего двадцать минут, и я могла не опасаться, что он спросит меня о подкастах или станет разбирать Квентина Тарантино.
Школа пригласила меня специально для преподавания киноведения, а я вызвалась вести двойной курс, потому что это означало двойную оплату, а еще потому, что никогда не умела сидеть спокойно и, раз я оставляла детей на пару недель, мне не хотелось просто сидеть без дела. Необходимость постоянно что-то делать — симптом высокофункциональной тревожности и мой ключ к успеху.
Мой тогдашний подкаст назывался «Старлетки в клетке» и представлял собой многосерийную историю женщин в кино — историю того, как индустрия прожевывала их и выплевывала. Подкаст получал максимум внимания, на какое может рассчитывать подкаст, и периодически достигал верхних показателей в разных рейтингах скачиваний. Это приносило кое-какие деньги, а иногда, в качестве приятного сюрприза, о нас упоминала в интервью какая-нибудь знаменитость. Мой соведущий, Лэнс, смог оставить свой ландшафтный дизайн, а я — подработки, которые мне подбрасывал UCLA, и у нас была на примете пара литературных агентов, предлагавших нам свои услуги, если мы решим написать книгу.
Мы вовсю готовились к следующему сезону, сфокусированному на Рите Хейворт, но я могла изучать материал из любого места.
Мы последовали по Шоссе 9 за другим «синим кэбом» с двумя ребятами на заднем сиденье. Ли сказал:
— Видали? Спорить готов, пара ваших учеников. Вся эта молодежь неместная. Кто-то даже из-за границы. Сегодня утром вез китаяночек, так они молчали всю дорогу. Какая у них может быть учеба, если они по-английски не говорят?
Не дав расизму развернуться в полную силу, я сделала вид, что у меня звонит телефон.
— Гэри! — сказала я в телефон, и следующие десять минут произносила хм-м и окей, пока мимо проносился замерзший лес. Однако, перестав отвлекаться на Ли, я, к сожалению, почувствовала в полной мере, как взвинчены у меня нервы, почувствовала, как лес затягивает меня в Грэнби. Вот показалась маленькая белая межконфессиональная церковь, по которой я всегда отмечала, что скоро буду на месте. А вот и поворот на дорогу поуже, поворот, который я ощутила всем телом.
Казалось, он заставил меня вспомнить не в меру длинные джинсовые шорты и полосатую майку, которые были на мне в мой первый приезд в Грэнби в 1991-м. Помню, как я думала, нет ли у нью-гемпширских ребят акцента, не понимая, как мало моих одноклассников будут из Нью-Гемпшира. Я едва удержалась от того, чтобы сказать об этом Ли или хотя бы в телефон.
В то время я жила в семье Робсонов, и они за день довезли меня почти до Грэнби из самой Индианы, а следующим утром мы проснулись всего за час до отъезда. Я сидела, опустив задние стекла, подставив лицо буйному воздуху и обозревая панораму ферм, словно с открыток, и густых лесов, непроглядных, как стены. Кругом пахло чем-то вроде навоза, к чему я привыкла, а затем вдруг запахло соснами.
Я сказала:
«Там пахнет словно освежителем!» Робсоны отреагировали так, словно маленькая девочка сказала нечто умилительное. «Освежителем!» — повторил Северн Робсон и радостно хлопнул по рулю.
Гуляя по кампусу в тот первый день, я поверить не могла, насколько этот лес густой, какая там земля — камни, мох, сосновые иголки. Все время нужно смотреть под ноги. В Индиане мне встречались только рощи между рядами домов или позади бензозаправок — такие рощи можно пройти насквозь. Там валялись окурки и банки от газировки. Но такие леса я представляла в детстве, когда слушала сказки.
Теперь эти истории о первобытных чащобах, потерявшихся детях и тайных логовах обрели новый смысл. Как есть чащоба.
Я смотрю в окошко: почтовое отделение Грэнби и бывший магазинчик видеофильмов. Бензозаправка «Сёркл-кей» осталась без изменений, но не вызывала чувства ностальгии. Вот она, дорога в кампус, и вот он, всплеск адреналина. Я завершила притворный разговор, пожелав Гэри хорошего дня.
Когда в тот первый ноябрь облетела вся листва, я рассчитывала увидеть дома и корпуса, ждавшие все это время за деревьями. Но нет: за голыми ветвями были другие ветви. За теми — еще.
По ночам ухали совы. Иногда, если мусорные контейнеры не запирали, мешки с мусором вытаскивали черные медведи и тащили через кампус, чтобы вскрыть словно подарки.
Машина, за которой мы следовали, свернула на развилке к общежитиям для мальчиков, но Ли направился по длинному маршруту вокруг нижнего кампуса, чтобы устроить мне экскурсию, и мне оставалось лишь вежливо слушать его.
Он сказал:
— Где я вас высажу, это верхний кампус, над рекой, с модными новыми корпусами. А здесь, внизу, старая часть, восходящая к тысяча семисотым.
К 1820-м, но я не стала исправлять его. Время было за полдень, и несколько ребят брели через двор из общего корпуса, сутулясь от холода.
Ли указывал на первый учебный корпус, на общежития, в которых мерзли отроки из фермерских семей, на коттеджи, где в былые времена проживали в одиночестве преподаватели-бобыли, на Старую и Новую часовни (ни одна уже не являлась настоящей часовней, и обе были невозможно старыми), на дом директора. Указав на бронзовую статую Сэмюэла Грэнби, Ли сказал, ошибочно:
— Это тот парень, который начал школу всего с одного класса.
Школьницей я не могла пройти мимо Сэмюэла Грэнби, чтобы не потереть его ступню, что вовсе не было местной традицией. Как не могла пройти и мимо таксофона, чтобы не перевернуть трубку. Это было ужасно оригинально и по-бунтарски; можете мне поверить.
Когда Ли наконец доехал до края верхнего кампуса и остановил машину, я открыла дверь и ощутила стену холода. Я рассчиталась с Ли, и он посоветовал мне оставаться в тепле, словно это зависело от меня, словно зима не была в своих правах и все вокруг не покрывал лед с солью. Глядя на корпуса, которые ничуть не изменились, и на тонкий гребень Белой горы, вздымавшийся поверх деревьев на востоке, можно было подумать, что все вокруг подвергли криогенной обработке.
Фрэн предложила мне свой диван, но то, как она это сделала — «то есть у меня еще собака, и Джейкоб вечно включает звук на полную, и Максу все еще не спится по ночам», — больше напоминало вежливый жест, нежели приглашение. Так что я предпочла одну из двух гостевых квартир, расположенных прямо над оврагом, в домике, в котором некогда размещалась администрация. На каждом этаже имелась спальня и ванная, плюс общая кухня внизу. И во всем доме пахло отбеливателем.
Распаковывая вещи, я переживала, что взяла мало свитеров, и думала, как ни странно, о таксофонах Грэнби.
Представьте меня (вспомните меня) в пятнадцать-шестнадцать лет, одетую во все черное, даже когда я не за сценой, в потертых мартинсах, с темными тонкими волосами, обрамлявшими мою упитанную деревенскую мордашку; представьте меня с густо подведенными глазами, облаченной во фланель, когда я прохожу мимо таксофона, беру не глядя трубку, переворачиваю и кладу обратно.
Но так было только поначалу; к третьему году я не могла пройти мимо, чтобы не взять трубку и, нажав любую цифру, поднести к уху, потому что был как минимум один телефон, позволявший услышать через помехи чужой разговор. Я обнаружила этот эффект, когда собралась позвонить в общежитие из спортзала, чтобы спросить, можно ли мне опоздать к десятичасовому отбою, но, нажав первую цифру, услышала приглушенный голос какого-то парня, негромко жаловавшегося маме на промежуточные экзамены. А мама спрашивала, делает ли он уколы от аллергии. У него был такой ноющий голос, что казалось, ему лет двенадцать, и чувствовалось, что он скучает по дому, но я сумела узнать его: это был Тим Басс, хоккеист с плохой кожей и прекрасной подружкой. Должно быть, он говорил по таксофону из общей комнаты своего общежития по другую сторону оврага. Я не знала, какие причуды телекоммуникации делали такое возможным, а когда рассказала годы спустя эту историю мужу, он покачал головой и сказал: «Такое невозможно». Я спросила, что он имеет в виду — что я врушка или что я слышу голоса. «Я просто имею в виду, — ответил Джером ровно, — что такое невозможно».
