Вы это помните? Вы смеялись до слез, аплодировали Грэму, спрашивали меня, пел ли кто-нибудь мне такое. Я признала, что нет, никто мне такого не пел. Шутка была хорошей, и я смеялась со всеми, польщенная тем, что Грэм запомнил, что я из Индианы. Но я сразу поняла, что меня ждет: весь остаток учебного года все кому не лень будут петь мне это в коридорах и столовой, и мне придется как-то реагировать на это.

«Окей, — сказали вы наконец, вытирая слезы, — не так буквально в следующий раз, но идею вы поняли».

Прошел час, а я все сидела, уставившись в экран лэптопа. Должно быть, я выглядела как человек, выполняющий напряженную стрессовую работу — неудивительно, что все старались держаться подальше от моего столика.

Мы считали, что в Куинси-холле и в Доме Гейдж водятся привидения. Мы считали, что мистер Уайсокис и мисс Арена влюблены друг в друга, пока он не объявил о своей помолвке с другой женщиной, о которой мы впервые услышали, аспиранткой из Университета Вермонта. А еще мы считали себя почти взрослыми.

Я шла на киноведение, придавленная холодом, лэптопом в рюкзаке и зимним пальто, которое уже начинала ненавидеть. Вот так я и влачила четыре свои года в Грэнби: подавленной и неприкаянной.

Трудно описать то состояние морока, в котором я находилась; могу лишь сказать, что я уже совершенно не понимала, что правда, а что нет — насчет Джерома, насчет Робби, насчет Омара, насчет вас. Не знала, любит ли еще меня Яхав. Не могла понять, кто знал больше о том, что случилось с Талией: я сейчас или я на пороге восемнадцатилетия. Я-взрослая, оглядывающаяся назад со всем своим опытом и знаниями, или я-подросток, одновременно уставшая от жизни и наивная, воспринимающая все впервые.

Это даже не было вопросом доверия выжившей, ведь Талия никогда ничего не рассказывала о вас.

Не говоря о том, что она не выжила.

В февральскую неделю третьего курса я осталась в кампусе.

Проучившись в колледже полсрока, я упомянула в разговоре с одной знакомой из Университета Индианы «февральскую неделю», а потом пояснила, что просто имела в виду февральские каникулы, и все равно она посмотрела на меня как на ненормальную. Была какая-то оригинальная история о том, что школа экономит деньги на отоплении, но на самом деле эти каникулы объяснялись загородными домами, специальными приглашениями и давлением со стороны старейших семей Грэнби, настаивавших на привычном порядке.

Как раз тогда я узнала, что на лыжах здесь каталась не только лыжная команда, все местные выросли, небрежно скользя по склонам. Однако любовь к лыжам не всегда служила знаком принадлежности к привилегированному классу: для кого-то лыжи означали детские поездки в Аспен, но для детей из Новой Англии они могли означать ближайшую горку с рыхлым снегом, подержанное снаряжение и несколько зачетов по физре.

Меня никогда не приглашали ни в чей лыжный домик, и спонсируемые школой образовательные поездки на Галапагосы и в Эверглейдс меня не интересовали. На первом курсе я улетела обратно в Индиану и провела холодную неделю, сидя перед телеком и избегая Робсонов. На втором курсе я осталась в общежитии и зависала с Фрэн, и мы решили повторить это на третьем. Будем только мы и кое-кто из иностранцев. Почти все, даже те, кто получали финансовую помощь, даже те, кто никогда не катались на лыжах, но пользовались достаточной популярностью, стремились побывать у кого-нибудь из вермонтских просто ради джакузи, выпивки и секса. (Во всяком случае, такая картина мне рисовалась по услышанным историям; оглядываясь назад, я представляю в основном похмельный просмотр мультиков, подростковую болтовню, сердечные терзания и споры о том, как лучше заказывать пиццу.)

В ту неделю в 1994-м мы с Фрэн обрадовались, что видик в общаге остался фактически в нашем распоряжении. Мы посмотрели «Сияние», «Дождись темноты» и отдельные серии «Твин Пикса» — все, что помогало нам прочувствовать атмосферу почти пустого кампуса. Я только начала увлекаться кино, и видеотека Хоффнунгов оказалась для меня настоящей сокровищницей.

Однажды вечером мы сделали перерыв от ужастиков и триллеров и поставили диснеевского «Робин Гуда», и за просмотром нам захотелось накрасить ногти. Я пошла в свою комнату за лаком и, открыв дверь, увидела Талию, лежавшую на своей кровати, прикрыв глаза рукой, а на полу валялась ее спортивная сумка Грэнби, из которой торчала одежда.

Она быстро села и сказала: «Вот почему дверь была не закрыта. Я забыла, что ты здесь». Глаза и нос у нее покраснели.

Я сказала: «Ты не заболела?» Был четверг — странный день для возвращения. Занятия начинались только во вторник.

Она встала и принялась запихивать одежду из сумки в свой шкаф. «Скажем просто, что Робби Серено мелкий сученыш». Они с Робби встречались с ноября, я думала, у них все хорошо. Она указала на меня и прищурилась. «Не вздумай встречаться с Робби Серено. Он злобный сученыш и сексист». Она достала из сумки «Гамлета» и швырнула на стол.

Как я уже говорила, Талия при мне редко ругалась, поэтому мне хорошо запомнились ее слова. И еще из-за абсурдности самой идеи, что я могла бы встречаться с Робби.

Я поняла, что не стоит спрашивать, что он сделал. Я не была ее наперсницей, не входила в ближний круг. Но мое молчание побуждало ее говорить.

Она сказала: «Ему, по ходу, можно флиртовать, с кем только захочет. А я сходила на прогулку с одним человеком — и это уже типа ядерная война. Он алкоголик, богом клянусь. Он отрубается в девять вечера, а мне уже нельзя ни с кем поговорить? Я что, должна зависать с его спящим телом? Убирать его блевотину?»

«Да уж, — сказала я, все еще стоя у двери. — Беспонтово».

Она перестала рассовывать вещи и уставилась на меня, как будто только что заметила. «В смысле, беспонтово?»

«В смысле… ничего хорошего».

Она сказала: «Ну, спасибо большое. Спасибо за ваш вотум доверия».

Я сказала, что вернусь попозже, — кажется, даже извинилась, — и, схватив горсть лаков для ногтей с моего комода, побежала обратно в общую комнату. Я рассказала Фрэн о случившемся и спросила, может, я сказала что-то не то. Но она была со мной единодушна.

Когда я вернулась ближе к ночи, с ногтями, выкрашенными в фиолетовый и черный, Талия уже спала.

В воскресенье, когда люди потянулись обратно в кампус, Талия снова разнервничалась и то и дело спрашивала, не видела ли я Бет или Рэйчел. Я рассчитывала, что «лыжницы» вернутся не раньше понедельника, жалуясь на похмелье, ломоту в ногах и нехватку времени на чтение. Вечером воскресенья Талия вышла после душа в розовом халате до колен и с полосатым полотенцем, высоко накрученным на голове. Она стала переодеваться за дверцей шкафа и сказала: «Боди, у тебя случайно нет типа теста на беременность, а?»

В первую секунду я восприняла это на свой счет, как намек на мой толстый живот. Затем сообразила и сказала: «Ой. Нет, я… То есть я здесь ни с кем не встречалась, так что нет. Только дома. Может, в медпункте?»

«Да ничего».

Позже тем же вечером она вышла из ванной, пританцовывая и напевая: «Красный день календаря, красный день календаря!»

Я понимала, что она делится этим со мной только потому, что больше не с кем, но я решила подыграть ей и спросила: «Долгая была задержка?»

Честно говоря, единственный мой секс, случившийся тем летом, был таким скоротечным и неуклюжим, что я даже не уверена, было ли проникновение. Но каждая вторая из моих знакомых по средней школе уверенно двигалась к подростковому материнству. Один раз на каникулах я помогла подруге стащить в магазине тест на беременность, а другую подругу ждала у туалета в «Макдоналдсе», где она делала тест, чтобы затем показать мне для надежности отрицательный результат. Так или иначе, я узнала правильный вопрос для таких случаев.

Талия сказала: «Я просто… Я думала, уже почти на месяц, и стала психовать».

«Ты не отслеживаешь? В ежедневнике или типа того?»

«Мне что, писать в календаре: „У МЕНЯ МЕНСТРУАЦИЯ“?»