Мои ученики казались заметно менее увлеченными. Они расселись по всему залу, кто парами, кто поодиночке. Я сказала:

— Имейте в виду, что я увижу, если вы будете смотреть в телефоны. Ваши подбородки светятся синим в темноте.

Не прошло и десяти минут, как я сама нарушила свое правило, но ведь я уже смотрела каждое «Лицо со шрамом» раз по десять. Сидя на заднем ряду, я написала письмо Ванессе Кит, которая теперь была Ванессой Берч. Я напомнила ей, что была соседкой ее сестры, не уточнив, что нас расселяли в произвольном порядке. «Я хочу поблагодарить вас за любую информацию, которой вы сможете поделиться с моими учениками, — написала я. — Они не собираются никому усложнять жизнь, и я думаю, они сосредоточатся на том, как сама школа препятствовала или способствовала расследованию».

Я не могла быть уверена, но надеялась, что это произведет положительное впечатление. Я добавила, что примерно в том же возрасте потеряла брата, что я понимаю, каким долгим и сложным может быть горе, и не хочу расстраивать ее. После этого я откинулась на спинку и стала смотреть фильм.

Мы были только на сцене, где Поппи спрашивает Тони о драгоценностях, когда Ванесса мне ответила. Она прислала ссылку на облачное хранилище. Без единого слова.

Меня охватило волнение и страх. Страх, что найду там стенограмму моего допроса, страх, что еще глубже увязну в этих дрязгах, и страх, что там не окажется вообще ничего полезного.

Однажды ночью, много лет назад, когда я была почти уверена, что Джером спит с одной художницей, я стырила его телефон и закрылась в ванной. И только не найдя ничего такого в его сообщениях, я поняла: я хотела найти какой-то компромат, хотя бы для того, чтобы подтвердить свое ощущение, что между нами какой-то ужасный разлад. Сейчас я чувствовала то же самое — надеялась, как ни странно, на худшее, на явные доказательства, которые сказали бы мне, что я не зря старалась, что я должна все бросить и посвятить следующие годы своей жизни тому, чтобы разобраться во всем этом.

У меня так дрожали пальцы, что я боялась ненароком удалить ссылку — после того как я лайкнула ту ужасную гифку, я ожидала от себя чего угодно, — но я сумела открыть ее и почувствовала, сидя в темноте на заднем ряду, будто распаковала кошмарный рождественский подарок.

Там было более четырехсот страниц документов. В первую очередь, огромное количество как медицинской, так и юридической документации, выглядевшей в равной степени невразумительно.

Я подумала, что лучше вникну в юридические документы, чем в медицинские, но это были сплошные ходатайства, кодексы и заявки.

Но кроме того там были стенограммы допросов, на которые я надеялась, проведенных в течение нескольких недель после смерти Талии — гораздо больше, чем за те пару дней на кухне мисс Вогел, которые мне запомнились. Похоже, полиция штата несколько раз возвращалась, чтобы опросить близких друзей Талии. Мне захотелось распечатать все это и внимательно прочитать, чтобы не пялиться на отсканированный машинописный текст в своем телефоне, но я не смогла удержаться и пробежала несколько страниц.

Там был рассказ Бендта Йенсена о матрасной вечеринке, и Дженни Осаки — о пожарной сигнализации. Первые допросы, действительно, похоже, датировались 11 марта, спустя целую неделю (целую непростительную неделю) после смерти Талии.

И — господи боже — там был и мой краткий допрос, но читать его я была не готова. Отчасти потому, что, прочитав его в первую очередь, я бы почувствовала себя отчаянной зазнайкой («Ну, видали!

Я действительно была там!»), а отчасти потому, что сгорела бы со стыда, увидев свои слова о том, что Талия принимает наркотики.

Я пробежала страницы дальше, ища любое упоминание Омара.

Вот говорила Бет Доэрти: «Есть один парень, который работает в спортзале, и он супермутный. Он определенно много ходит на спортивные занятия девушек. Может, это часть его работы, но это неприятно. Талия сказала мне одну вещь, она все говорила: „Не связывайся с парнем постарше, оно того не стоит“. Но Робби старше ее всего типа на месяц. Так что это наводит меня на мысль».

Говорила Пуджа Шарма: «Как девушка, ты получаешь нежелательное внимание, во всяком случае если ты достаточно привлекательна. Я думаю, большинство ребят оставили Талию в покое, потому что она встречалась с Робби. Я не думаю, что это был школьник, потому что школьник, знаете, смотрел бы на Талию под определенным углом. Вам надо присмотреться к людям, которые… вам надо спросить, кто здесь знает школьников, но сам не школьник?» Дознаватель спросил, имеет ли она в виду кого-то конкретного, и Пуджа сказала с неожиданной прямотой: «Насколько я слышала, вам бы следовало присмотреться к Омару из спортзала».

Большинство вопросов задавал следователь Будро из отдела по расследованию особо тяжких преступлений. Три вопроса он задавал всем: «Она говорила вам о своих планах на тот вечер?», «Насколько, по вашим сведениям, активную половую жизнь вела Талия?» и «Занималась ли Талия каким-нибудь самовредительством?» Эти вопросы казались совершенно шаблонными, как будто он задавал их всем без разбора, неважно, кто умер и каким образом. Иногда он спрашивал «Это как?», «Можно по буквам?» или «Это сколько было времени?», но ничего особенно проницательного.

Я ужасно надеялась, что кто-нибудь еще, помимо меня, упомянул о наркотиках в связи с Талией, хотя бы что она покуривала иногда. Мне было нужно знать, что не я одна подала эту идею. Но беглый просмотр ничего похожего не дал.

Мне придется как следует вчитаться потом, на ясную голову, по порядку. Или пусть лучше читают Бритт с Ольхой. Я переслала им ссылку.

Где-то в темноте кто-то из моих учеников воскликнул: «Так он ее брат? Он слишком к ней неравнодушен». Кто-то зашикал на него.

Я заказала пиццу, и ближе к концу версии 1932 года мне пришлось выйти на улицу и ждать доставки. Я переминалась с ноги на ногу на холоде, когда на мой телефон пришло сообщение от Майка Стайлза. И пусть я знала, что Лола включили меня в рассылку, когда знакомили в пятницу Бритт со своим дядей Майком, это не сильно уменьшило мое потрясение. Эти слова в моем телефоне: «Возможно; Майк Стайлз».

И далее: «Эй, Боди, было так приятно услышать твое имя от Лолы. Поверить не могу, сколько времени прошло! У меня несколько моментов насчет разговора с этими школьниками. Мы сможем поболтать как-нибудь завтра?»

У меня внезапно возникло ощущение, что за мной наблюдают, как я стою тут, на холоде. Я почувствовала, что должна придать лицу невозмутимое выражение, пригладить пальто на животе, расправить плечи. И подумала, что надо бы напечатать ответ, но было слишком холодно, чтобы снимать перчатки, и, наверно, лучше просто позвонить завтра. Плюс пицца уже подъезжала.

Я идеально рассчитала время: как только я вернулась в театр, Тони умер в канаве, а вывеска позади него объявила, что весь мир — его.

К двум часам ночи я просмотрела все документы, присланные Ванессой, и прочла все, которые смогла понять. Я просмотрела и свои слова, занимавшие всего две страницы. История с мусорным контейнером была единственной примечательной вещью, которую я им рассказала. Я рассказывала о спектакле, но меня так и не спросили, во сколько он закончился.

На тех первых допросах я действительно одна упоминала наркотики. Мне было ужасно не по себе: кто мог знать, к чему приведет мое стремление помочь следствию. Следователи спрашивали друзей Талии, принимала ли она наркотики, злоупотребляла ли алкоголем, проявляла ли суицидальные наклонности, и все отвечали отрицательно. Но ко второму раунду, когда вопросы все больше сосредотачивались на Омаре, когда спрашивали что-то вроде: «Если бы Талия захотела купить наркотики в кампусе, как вы думаете, к кому бы она пошла?», все, похоже, прониклись этой идеей. Никто не мог утверждать, что Талия не покупала наркотики, но все как будто знали, что Омар их продавал. Тот самый парень, которого они называли с самого начала. Пуджа, Рэйчел и Бет; Робби, Дориан, Майк и Марко Вашингтон — все они показывали на него.