Мы перешли с раскисшей дороги на промерзшие доски Южного моста, и я убрала газету и пригнула голову против ветра, чтобы он бил мне в шляпу, а не в лицо. От холода улетучились остатки похмелья.

Какая-то женщина окликнула нас сзади, и мы подождали, пока она нас нагонит. Боже правый, это была Присцилла Мэнсио, до сих пор преподававшая французский.

— Боди Кейн, — сказала она. — Невероятно. Я бы ее ни за что не узнала — сказала она Петре, — если бы не ее фото в журнале.

Она выгуливала свою бульдожку, красавицу по имени Бриджит, и я присела на корточки, чтобы погладить ее.

Петра сказала:

— Вы изменились с восемнадцати.

Мне сложно отличить утверждение от вопроса, когда говорят с немецким акцентом.

— Еще бы, — сказала мадам Мэнсио, — но… в общем, большинство выпускников, они либо выглядят так же, либо хуже. Знаете, я про ребят. Они раздаются посередке. Но вы, Боди, так похорошели! У вас волосы всегда были такого цвета?

Я сказала:

— Ага, это мои волосы.

Они были такими же темными, просто уже не такими густыми, зато теперь я не стригла их сама и не гробила дешевым шампунем.

— Что ж, я слушала ваш подкаст и, вероятно, представляла ваше старое лицо, — и она сказала Петре:

— У нее было такое кругленькое личико!

Мадам Мэнсио между тем ничуть не изменилась. Если ей было тридцать, когда я училась в Грэнби, теперь ей, по идее, было слегка за пятьдесят, но у нее осталась та же андрогинная стрижка и та же высокая костистая фигура. И одевалась она все так же, словно в любой момент могла сорваться и уйти с палаткой в горы.

Она сказала:

— Мы всегда так волновались за нее, особенно в самом конце. Есть такие ученицы, за которых просто волнуешься. А теперь посмотрите на нее: такая успешная, такая собранная.

Я была рада в тот момент находиться глазами на уровне Бриджит. Собака лизнула мне лицо, и я засмотрелась на ямку от морщинок у нее между глаз. Туда можно было заныкать кусочек корма.

Мы пошли к кампусу, и мои спутницы стали обсуждать судебный иск из газеты, подробности которого ускользали от меня.

Петра сказала мне:

— С Грэнби вечно кто-то судится. Как и с любой другой школой в стране.

— За что?

— О господи, — сказала мадам Мэнсио, — за что угодно. В основном это семьи грозятся. Отстранения от занятий, оценки, халатность, ребенок не поступил в нужный колледж, тренер его не зачислил в команду универа. Смешно сказать. А скольким адвокатам платит школа? Им скучать не приходится.

Я сказала:

— Я не знала.

Речка Тигровая Плеть под мостом несомненно замерзла, укрытая снежным покрывалом. Я увидела следы ботинок, шедшие вниз по склону оврага и по плоской поверхности, лишь предполагавшей воду. (Мы сидели на этих склонах на третьем курсе биологии, и мисс Рэмос заставляла всех зарисовывать по десять растений. Я носила длинный свитер, закрывавший попу, и он измазался в грязи.) В пятнадцати милях[9] оттуда, где речка впадает в реку Коннектикут, лед более рыхлый, комковатый, переходящий в слякоть с проточной водой.

— Кампус сильно изменился? — спросила меня Петра.

Мадам Мэнсио, о которой мне следовало думать как о Присцилле, если я рассчитывала на более-менее нормальное общение, сказала:

— Не так сильно, как Боди! Помню, как я увидела ваше фото на той обложке. Я подумала, боже мой, она взяла и сделала что-то! Я не всех помню так хорошо, но вы ведь были у меня все четыре года?

Я кивнула, хотя это было не так: на первом курсе у меня был мистер Грэнсон. Затем она сказала, как бы встрепенувшись:

— Кто смотрит за вашими детьми, пока вы в отъезде?

Словно я могла забыть позаботиться об этом.

— Их отец.

— А, хорошо. Должно быть, они по вам скучают!

Бриджит дышала в обычном темпе, и у меня возникло впечатление, что она, в отличие от других собак, никогда не убирает язык.

Когда мы с Лэнсом ездили по стране, продвигая «Старлеток в клетке», меня часто спрашивали, где мои дети, как они относятся к моему отсутствию, как мой муж к этому относится, но никто ни разу не спросил Лэнса, у которого трое детей.

Мы достигли нижнего кампуса и направились к школьному двору по дорожке, утоптанной до серого льда.

Присцилла сказала:

— Что ж, с кем вы еще поддерживаете общение?

— Больше с преподавателями, чем с учениками. В основном через «Фейсбук».[10]

— О, «Фейсбук», пф-ф-фт, — Присцилла отмахнулась от «Фейсбука» свободной от поводка рукой. — Я верю в телефонные звонки и письма. Хожу на встречи выпускников каждые выходные. Знаете, с кем я до сих пор обмениваюсь рождественскими открытками? С Дэнни Блохом и его женой. Вы ведь были в оркестре? — сказала она и обратилась к Петре: — Помню, как она там играла на флейте. Это ведь флейта была?

Я сказала:

— К флейте вы бы меня близко не подпустили. Вам запомнилось, как я работала за кулисами.

— Но вы же были в оркестре!

— Нет. Я просто отвечала за свет.

Она сказала:

— Он преобразил эту музыкальную программу в такое короткое время. Знаете, у него до сих пор отличный хор. Так трудно уговорить петь мальчиков, правда ведь? Приходится заставлять девочек петь тенором.

Но когда она упомянула вас, вы стали четвертым участником нашей группы, этаким призраком, двигавшимся по нижнему кампусу в сторону учительской комнаты отдыха.

В детстве я часто испытывала навязчивое ощущение, что за мной кто-то следит. Я знала, что это не так, я не параноила, но притворялась, к примеру, что моя училка из третьего класса может видеть все, что я делаю, не видя ничего вокруг меня. Так что, если я аккуратно переступала через кучи барахла на полу, она не могла понять, что у меня в комнате бардак. Если я чистила зубы достаточно долго, она не могла узнать, что я не пользовалась пастой. Эта привычка дает о себе знать и во взрослой жизни, особенно когда мне не верится, что я нахожусь в каком-то месте, и мне нужно воспринимать себя со стороны.

И, как только Присцилла вас упомянула, как только она вас вызвала, я представила, что за мной наблюдает не кто иной, как вы.

В комнате отдыха вы следили, как я добавляю себе в кофе искусственные сливки и стевию из зеленого пакетика.

Я еще не успела разозлиться на вас. Это будет потом. А пока вы были просто публикой.

Не льстите себе.

Я еще не понимала, что иду по вашему следу, что мне нужны от вас ответы. Но подсознание решает дела странными путями.

После отдела кадров Петра проводила меня в Куинси-холл, мы поднялись наверх и прошли по коридору, неизменно пахнувшему темным древним деревом оконных рам. Только бывшая темная комната стала теперь комнатой трехмерной печати, а фонтанчик для питья уступил место бутылочному автомату с цифровым счетчиком. В угловой классной комнате, где я когда-то изучала историю искусств, меня ждали пятеро подкастеров.

Это были совершенно очаровательные малыши с широко раскрытыми глазами. Среди них высокий тощий парень в старомодных варенках с высокой посадкой и рубашке с Дэвидом Боуи. И бледная деточка с лиловыми волосами, похожая на Лиллиан Гиш. Всех их отличала красота, неведомая нам в их годы.

И я не про некий глубинный духовный уровень. Я не сразу поняла, в чем было дело — в их коже и зубах. Ни у кого ни единого прыщика. И никто не носил брекеты, поскольку зубы всем выправили уже в средней школе. Дерматологи и ортодонты смогли-таки решить эту проблему.

Мы говорили по кругу, называя имена, предпочитаемые обращения, родные города и увлечения, но мне не давала покоя их молодость. По сравнению с моими студентами из UCLA это были дети. Все — старшекурсники, кроме одного (парня в рубашке с Боуи, энергичного ганско-ирландского третьекурсника из Коннектикута, хотевшего работать на государственном радио), но такие желторотые, такие несмышленые.