Интересно, не для того ли вам позволили включить этот курс в расписание факультативов, чтобы он навечно остался в перечне курсов, иногда предлагаемых в Грэнби. «Вот это да! — восклицали с тех пор каждый год мамаши скучающих восьмиклассниц, листая брошюру перед офисом приемной комиссии. — История оперы! Прямо как в колледже!»

Робби Серено был там только из-за Талии, а Келлан — только из-за Робби. Звездный лыжник Робби имел все мыслимые привилегии. И он был фанфароном: как он носил шорты даже на снегу, ходил с лохматыми волосами, заявлялся на уроки с опозданием, жуя жвачку, и ни один учитель не выгонял его.

Став парнем Талии, он определенно упрочил свой статус. Я не училась с Робби после английского в девятом классе и была несколько удивлена его проницательностью. Он сидел, уставившись на дырку в своих хаки, как будто витая в своих мыслях, а потом выдавал что-то вроде: «Бетховен был Майлзом Дэвисом своего времени. Типа, постоянные реновации». Возможно, Робби не был без ума от оперы, но в музыке, по крайней мере, разбирался, точнее в том, что считал достаточно клевым; в такой же манере он рассуждал о лазерных боях или чемпионате мира по футболу. Он сидел, положив руку на спинку стула Талии, чтобы ее не унесло на волнах музыки.

Я вечно буду помнить оперы, которые мы увидели в тот октябрь в Метрополитен-опера. Три оперы за три дня, за счет остальных занятий. Le Nozze di Figaro,[28] La Bohème, Tosca. Этим я обязана вам: девчонка из южной Индианы смогла увидеть три оперы в Метрополитене. Это меня выжало, но перепрошило мозг.

Талия встречалась с Робби, а Бет сохла по Келлану, и все четверо дружили между собой, поэтому я и Кван оставались не у дел. Культурной программы у нас не было — с самого утра и до встречи за ужином мы могли заниматься чем хотели. Ни Кван, ни я не осмелились предложить друг другу осмотреть город вместе, так что день за днем я выходила на улицу одна и проверяла, как далеко смогу отойти от отеля, подсчитывая в уме, сколько калорий сжигаю за каждый квартал.

Я еще не видела города крупнее Индианаполиса. Правда, я пролетала через О’Хару, но это не считается. Я об этом помалкивала, не желая выставлять себя деревенщиной. Уверена, если бы вы были в курсе, то отнеслись бы ко мне внимательней, хотя бы научили, как ловить такси. Все было огромным, а тротуары — широченными, и мне все это очень нравилось, даже то, как улицы начинали пахнуть помойкой в пять вечера, когда выставляли мусор. Я все время ужасно боялась карманников, преступников, боялась оказаться в центре бандитской разборки (ох уж эти печально известные разборки Линкольн-сквера), но в остальном это был рай.

У меня было тридцать долларов на три дня, и хотя Грэнби оплачивала наши билеты в оперу и ужины, я должна была завтракать, обедать и перемещаться по городу на эти тридцать долларов. Я вставала рано (занимаясь греблей, я приучила себя просыпаться в четыре утра), выскальзывала из номера, не разбудив Талию и Бет, и покупала маленький бейгл с джемом и апельсиновый сок в ларьке через улицу. Это обходилось мне в три доллара 75 центов. На день оставалось шесть долларов 25 центов. Один раз я пообедала шербетом, который нарушил бы мою диету, если бы я съела еще хоть что-то. В другой раз взяла на улице брецель.

Я отправила открытку маме в Аризону. На открытке было написано крупными буквами «НЬЮ-ЙОРК», и в каждой букве — виды города. Мама не знала, что я здесь, и я хотела удивить ее. Оглядываясь назад, я думаю, что поступила некрасиво. Эта открытка словно говорила: «Вот как мало ты меня знаешь». Или: «Ты ведь никогда здесь не была?» Возможно, по той же причине я записалась на курс оперы. Как далеко я смогу забраться от Броуд-Рана, штат Индиана?

Вскоре после того, как мы прибыли, я шла по Коламбус-авеню, как вдруг какой-то человек, явно ненормальный, повернулся ко мне и принялся наглаживать свои воображаемые огромные груди и трясти ими в воздухе. Я отшатнулась от него и ускорила шаг по тротуару, отмечая, как кровь приливает к конечностям и желудку, и ненавидя себя за это. Ненормальный прокричал мне вслед: «Беги, крольчишка! Скок-поскок!» Я почувствовала, что поступила как-то неправильно, проявила слабость.

На второй день, выходя из отеля, я наткнулась на Квана, возвращавшегося со свернутыми постерами под мышками. «Я был в Метрополитене!» — сказал он, и я смутилась, ведь разве не каждый вечер мы ходили в Метрополитен? Он сказал: «Платишь сколько хочешь». Я смутилась еще больше. Но затем он развернул один из постеров, и я увидела автопортрет Ван-Гога в соломенной шляпе, а снизу надпись: «Метрополитен-музей».

Так что утром следующего дня, нашего последнего полного дня, я обвела кружочком музей на бесплатной карте отеля и направилась туда от Линкольн-сквера через парк. Заодно я хотела пройти мимо достопримечательности, обозначенной на карте как «Фонтан Бет.», подумав, что фонтан будет отлично смотреться на фотографии.

Полагаю, вы помните, что было дальше. Я увидела вас с Талией, сидящих почти вплотную друг к другу — коленка к коленке, лодыжка к лодыжке — на краю того самого фонтана Бетесда. Если бы я заметила вас издалека, я бы остановилась, укрывшись за другими туристами, и посмотрела, что будет дальше. Было бы о чем рассказать Фрэн по возвращении — как Талия вешалась на вас. Но я увидела вас с пяти футов,[29] и вы меня тоже увидели. Вы с Талией отдернули свои ноги. Талия с трудом сдерживала смех; ваши щеки полыхали лесным пожаром. Вы сказали так добродушно: «Боди! Тесный город, да?» Сказали: «Талия только что уговорила меня стать ее наставником по ораторству. А у тебя уже есть наставник? Не нужен?»

О чем бы я ни думала, все это померкло перед огромным облегчением оттого, что вы как будто на полном серьезе предлагали мне работать с вами. В школе недавно вывесили список примерно из десяти учителей, готовых быть наставниками по ораторскому мастерству, и от нас ожидалось, что мы просто обратимся к кому-то. Для большинства ребят это не представляло проблемы (хоккеисты подходили к мистеру Дару, лыжники — к мистеру Грэнсону), но у меня сама мысль войти к кому-нибудь в класс, хотя бы к вам, и попросить быть моим наставником вызывала оторопь.

Так что я сказала: «У меня… да, наверно, пригодится».

Казалось, вы искренне обрадовались, и я приняла это за чистую монету.

Вы спросили, куда я направляюсь, я сказала, что в Метрополитен-музей, и вы заботливо посоветовали мне обязательно заглянуть в Древний Египет.

В тот вечер на «Тоске» Келлан ТенЙик, сидевший в предыдущем ряду, повернулся ко мне в антракте. Он вытянул руки над головой, отчего задралась его оксфордская рубашка, открыв бледный живот. И вдруг сказал мне: «Значит, вы с Фрэн Хоффнунг обе лесби, да?»

И я дулась из-за этого до самой ночи. Это не давало мне покоя, а вовсе не то, что я увидела в парке.

Когда же вы впервые заметили ее? Она участвовала в «Хористках» с начала третьего курса, в числе прочих сопрано. Затем включилась в «Причуды», одной из четырех девушек, кружащихся в черных платьях под песню «Я каждая женщина». К середине сентября вы дали ей роли в вводном скетче и партию соло в заключительном номере.

К тому времени, как ее подселили ко мне, она определенно заметила вас. То и дело спрашивала, давно ли я занимаюсь оформлением сцены, какие у вас дети (я подрабатывала няней), не знаю ли я, какой бейгл вам нравится, какую газировку принести вам, если она зайдет в закусочную перед репетицией.

Помимо этих расспросов наше общение в тот год было поразительно формальным. Перед тем как ложиться — единственное время, когда мы оставались вдвоем, не считая благословенной тишины учебных часов, — Талия всегда донимала меня светской беседой. Это могло показаться снисхождением (могло являться снисхождением), но она хотя бы пыталась. Она могла спросить: «У вас в семье есть особые рождественские традиции?» Или: «Ты видела в последнее время хорошие фильмы?» Она редко говорила что-то просто так — не жаловалась на домашку, не рассказывала, как прошел ее день. Как будто на нее смотрела бабушка и хотелось показать, что ее не зря воспитывали.