— Это скажется на детях?

— Это мир искусства, — сказал он. — Кто-то что-то говорит, но это не разборка на школьной парковке. Не думаю. Или что? Господи.

Я спросила его, который час, хотя сама знала; просто хотела, чтобы он вспомнил о времени.

— Ой, Бо, извини. Я… ты права, я еще не спал. Провожу детей в школу и тогда посплю.

— Ты ведь окей? — сказала я. — Не так, чтобы…

— Тебе не нужно нестись домой и прятать острые вещи. Но я не представляю, чтобы меня не уволили. Я не стою этой возни. Что обломно, как только меня уволят, это все станет казаться более обоснованным. Художника поперли после обвинений. Это так конкретно.

Я сказала ему, что напишу потом и что я люблю его; мы так редко говорили это друг другу после того, как он перебрался в соседнюю квартиру, что это прозвучало более весомо. Но как-то странно. Я чего-то не понимала. За прошедшие несколько лет я отдалилась от Джерома, того Джерома, чье сияние поблекло. Мы разошлись — это было простой и социально приемлемой формулировкой. Но тем утром, когда у меня мерзли ноги в постели, я почувствовала, что отдаляюсь и от более ранней версии Джерома. Что же и когда же я о нем упустила?

Это неприятным образом напоминало то, как я пыталась переосмыслить каждое воспоминание об Омаре двадцатитрехлетней давности. И то, как в свете этого я по-новому стала смотреть на воспоминания о вас, видя их неприглядную изнанку, столько лет скрытые грязные грани.

Хотела бы я быть из тех людей, которые жалуются, когда что-то меняется. Но рядом со мной ничто не менялось: здесь была вся моя старшая школа, застывшая в янтаре. Единственное, что менялось, это мое видение, словно я впервые надела очки, взглянула в изумлении на деревья и почувствовала себя все равно что преданной. Все эти четко очерченные листочки все время были здесь, но никто мне этого не говорил.

В ванной я снова промотала твиты и увидела, что Джером ответил на тот, который был обращен ко мне — из всех только на него. «Мы с Боди Кейн разошлись несколько лет назад, — написал он. — Пожалуйста, не впутывайте ее в это». Он красавец. По крайней мере, я всегда так думала.

Мне требовалось что-то покрепче столовского фильтрованного кофе, так что я дошла с невысохшими волосами до выхода из нижнего кампуса и направилась по Краун-стрит, посыпанной солью. Там недавно открылось авторское заведение с пикантным запахом и картинами учеников Грэнби. В ту неделю я слишком полагалась на кофеин, но как еще я могла оставаться в форме?

Я села с лэптопом за стойку, надела свои гигантские наушники и стала смотреть видео. Жасмин Уайлд была лучезарной лесной нимфой, прогуливающейся под деревьями в струящемся коричневом платье, с волосами, как у Офелии на картине Милле. Она направилась к скамейке в городском парке — окружающие деревья отбрасывали недостаточно тени, чтобы предположить, что мы наткнулись на нее на лесной прогалине, но все равно передавали ощущение леса, природы, чистоты. Первую минуту она кружила вокруг скамейки и наконец села; каждый звук был таким четким, что казался интимным, словно шелест одежды любовника возле твоего уха. Вскоре рядом с ней примостился долговязый седоватый мужчина. Выглядел он неуверенно, как будто кто-то за кадром только что пригласил его присесть, уговорив подписать форму согласия, и он понятия не имел, во что ввязался. Жасмин сказала:

— Вы помните, что значит, когда тебе двадцать один?

Мужчина сказал, обращаясь больше к камере, чем к ней:

— Ну, да.

На этом видео подвисло. Я отмотала назад, но теперь оно вообще не запустилось.

— Да уж, — сказал мне работник кафе, у которого я спросила пароль от вайфая, — сеть есть, но медленная. Я бы просто подождал, пока загрузится.

Видео было длительностью сорок восемь минут, а у меня оставалось еще два часа до занятия. Я уже заказала латте и круассан, так что осталась ждать, пока загрузится видео, решив тем временем набросать сценарий очередного подкаста про Риту Хейворт.

Атласный пеньюар, в котором ее запечатлели в журнале «Лайф» на знаменитой фотографии в стиле пин-ап, был продан на аукционе Сотбис в 2002 году почти за двадцать семь тысяч долларов. Мне не удалось ничего найти о покупателе, но я надеялась, что это какой-нибудь симпатичный гей, коллекционирующий предметы Старого Голливуда, чей интерес максимально далек от пошлости.

На стойке лежал номер «Ю-Эс-Эй тудэй» с пятном от кофе, первая полоса была посвящена той же истории, которая была в новостях прошлым вечером. О том, как мужчины наконец рассказали о священниках, десятилетия спустя, и все хвалили их за храбрость. О том, как женщины высказались после пяти лет молчания, и все спрашивали, почему они молчали столько времени.

Официантка увидела, что я читаю, и заметила:

— Казалось бы, если ей было так плохо, могла бы сказать продюсеру.

Это была история о том, как пятнадцать женщин обвинили одного мужчину в одном и том же, и это было слишком для случайного совпадения: должно быть, они сговорились.

Это была история о том, как показания свидетельницы признали не заслуживающими доверия, потому что шестью годами ранее она обвинила другого мужчину в том же самом и было легче поверить, что она лжет, чем в то, что молния бьет в обожженное дерево.

Я отложила газету и вернулась к Рите, но не могла сосредоточиться. Я могла бы вернуться в кампус и подключиться к вайфаю Грэнби, чтобы посмотреть видео, но сочетание страха и холода — каждый раз, как открывалась дверь, меня настигал полярный сквозняк — делало эту перспективу малопривлекательной.

Круассан, который мне подогрели, был на удивление вкусным. Кислое тесто с хрустящей корочкой.

Я разбрасывала крошки во все стороны.

Я решила загуглить вас.

Вот ведь загадка: почему я решила сделать это именно там, где интернет был таким медленным.

Зачем столько тянуть, а потом наконец попробовать найти вас, когда меня, скорее всего, ждало бы сообщение об ошибке 404? Как будто подсознательно мне не хотелось заниматься этим.

Но чудеса случаются — «Гугл» прекрасно работал. Вайфай тормозил только с видео.

Я уже искала вас два года назад, в ту ночь, когда не спала и гуглила всех подряд. Потому что да, вы были на веб-сайте частной дневной школы в Провиденсе, и я уже видела эту фотографию. Вы выглядели точно так же. Возможно, стали чуть шире в лице. И волосы посветлели, словно кто-то посыпал их сахарной пудрой. Больше там ничего не было, кроме статей из школьной молодежной газеты о шоу Гилберта и Салливана, которые вы ставили, и о школьной поездке в Чикаго, организованной вами.

Но ничего по-настоящему интересного. Ни снимка из полицейского участка или с нимбом, ни объявления о вашей свадьбе с бывшей ученицей. Я загуглила ваше имя плюс Талия, но вышли только ссылки на видео из «Камелота» и несколько архивных «Стражей».

Я попыталась загуглить вашу жену, но ничего не нашла — возможно, у нее была другая фамилия? — поэтому стала искать ваших детей. За те несколько раз, когда я сидела с Натали и Филиппом, мне запомнились их темные волосы и румяные щеки, унаследованные от вас, и ярко-голубые глаза от матери. (Мы почти не были знакомы с вашей женой, разве что издалека, когда она усаживала детей в детские кресла в столовой. Она была молода и хороша собой — думаю, Талия вполне могла ревновать вас к ней.) Когда я нашла на «Фейсбуке» Натали Блох, эффектную брюнетку из Бостона, я прониклась уверенностью, что это ваша дочь. Я чувствовала себя подло, просматривая профиль Натали. На одной фотографии она, стройная, красовалась в купальнике рядом с парнем, в которого явно была влюблена.

Я вышла из профиля Натали и, чтобы как-то успокоить совесть, написала Карлотте: «Я в Грэнби, мать ее, штат Нью-Гемпшир!» Она знала о моей поездке и взяла с нас с Фрэн слово прислать селфи. Карлотта жила теперь в Филадельфии и была замужем за милейшим человеком, какого только можно себе представить, — за главным сомелье ресторанной группы, — и у них родилось трое замечательных детей, самый младший — мальчик с синдромом Дауна, которого я безумно любила. Как только появились социальные сети, я снова стала поддерживать тесный контакт с Карлоттой. Мое поколение обжилось в интернете ближе к тридцати годам.