Есть и хорошая новость: я не отстаивала добродетельность Джерома. И развод официально это подтвердил.

Я встречалась кое с кем за несколько месяцев до начала пандемии, а затем, во время той короткой волны оптимизма из-за вакцины летом 21-го, Яхав прилетел в Эл-Эй на конференцию, и мы снова стали любовниками на выходные, после чего меня накрыла черная меланхолия, сменившаяся болезненным равновесием, принятием того, что Яхав в моей жизни будет занимать от двух до сорока восьми часов то тут, то там на протяжении скольких-то еще лет. Примерно как понос, одолевший меня в выходные и исчезнувший без следа.

— Кстати, из забавного, — сказал Джером. — Вчера позвонили мне на мобильник, спрашивали тебя. Пытались выяснить твой адрес. Я повесил трубку.

— Ни фига себе, — сказала я. — Мужчина? Женщина?

— Судя по голосу, молодая женщина, довольно нервозная. Я думаю, такая, знаешь, ищейка-любительница.

За последние три года меня так завалили электронными письмами, что я завела у себя в аккаунте автоответчик, который просит всех, кто располагает информацией по делу, связаться с командой защиты. Однако по делу никто ничего не сообщил. У всех были свои теории. Кто-то рассказывал о серийном убийце, действовавшем в Мэриленде в начале 90-х, а потом возникшем в Квебеке в 2001-м. Кто-то интересовался, не сообщит ли нам ближайшая женская консультация, побывала ли у них Талия. Одна женщина рассказала, что ее брата ложно обвинили в стрельбе на бензозаправке в Техасе и она надеялась, что я смогу им помочь. И примерно в каждом сотом письме мне хотели рассказать что-нибудь о Грете Гарбо.

Голос Лео:

— Мам, нас ведь не станут преследовать, а? Никто не узнает, где наш дом?

— Нет, — сказала я, — ни в коем случае.

Хотя такое случалось уже дважды. Одна женщина снимала меня на телефон, а двое молодых людей захотели, чтобы я пришла к ним на видеоподкаст, и, поняв, что я не отвечаю на их электронные письма, решили попытать удачу и пришли ко мне домой.

Сильви сказала:

— Что если этот убийца…

— Ну нет, — сказал Джером. — Сильви, мы это обсуждали. Никто опасный нами не интересуется.

— Окей, но что, если убийца захочет убить всех, кто знает, кто он такой? Он мог бы отправить яд по почте.

— Ну, — сказала я, — никто не знает, кто он. Так что мы в безопасности.

Пожалуй, это была не самая обнадеживающая мысль.

Я подумала, что яд — это в вашем стиле. Больше, чем удушение, больше, чем черепно-мозговая травма. Яд вписывался в тот лукавый, ироничный, эстетичный пузырь, в котором вы расхаживали. Из вас бы вышел хороший злодей для «Театра мировых шедевров».[67]

Жасмин Уайлд в своем интервью говорила, что Джером в переносном смысле отравил ее. «Что он сделал, — говорила она, — так это отравил мой колодец».

Голос Омара в подкасте скрипучий и глубокий — я бы его не узнала. Телефонная линия не из лучших, и слышен шум на заднем плане.

«Грэнби была хорошей работой, — говорит он. — Оглядываясь назад, я мог бы проработать там пять, шесть лет. А потом дальше, так ведь? Просто была бы такая работа».

«Здесь что замечаешь: последние люди и места, которые ты знал, они четче всего отпечатались в памяти. Я так хорошо помню Грэнби, потому что где я был с тех пор, кроме как здесь. В суде и здесь. Мозг новую инфу не получает. Я могу вам, например, сказать, где какой тренажер был в той качалке».

«Но ведь прошел миллион лет».

Ольха спрашивает, что он помнит о том вечере, когда умерла Талия.

«Да ничего такого. Копы столько спрашивали, и я знаю, что говорил им, когда память была свежей.

В тот вечер я был у себя в кабинете. Приехал с выездной игры с женским хоккеем, их последняя игра в сезоне, звонил разным людям, заказывал форму, составлял табели рабочего времени для моих тренеров-практикантов. Немного радио послушал. Потом пошел домой, позвонил этой девушке, Мариссе, с которой встречался, мы поболтали где-то с часу ночи до двух. Она подтвердила в показаниях».

«Потом в суде они из этого раздули — что я позвонил ей в час. Говорят, я позвонил ей потому, что не мог заснуть, потому что мучила вина».

«На следующий день была суббота, и на работу мне было не надо. У нас был перерыв между спортивными сезонами — ни игр, ни встреч. Это один из моих немногих выходных за весь учебный год, так что я практически проспал весь день. На следующий день, в воскресенье, я встречаюсь с этой девушкой, Мариссой, потом иду к маме на обед, а когда возвращаюсь к себе, там стоит патрульная машина».

«Я, честно… малость травку выращивал, и это единственный закон, который я нарушил, не считая проезда на красный свет. Так что мне сразу на ум приходит. В этом, я решил, все дело».

«Они хотят, чтобы я проехал в участок в Грэнби, а зачем, не говорят. Что я теперь знаю, сразу проси адвоката, всегда. Но в то время я считал, ну нафиг. Особенно, когда сказали, в чем дело, и я понимаю, что это не травка. Мне страшно стало, как услышал об этом, об этой девочке, которую я как бы знал. Я думал, она классная, а она умерла такой молодой. Умерла на моем рабочем месте. Это пиздец».

«На первом раунде допроса они на расслабоне, они такие: „Мы просто хотим узнать, может, вы слышали что-нибудь“. А я ж не буду сразу: „Стоп, где мой адвокат?“ Словно ты заявляешь, что совершил что-то такое. А я не совершал».

«Это местная полиция. Полиция штата еще не подключилась. Я даже не уверен, когда они закончили аутопсию».

«Они в натуре такие спокойные, потому что на данный момент все еще думают, это несчастный случай по пьяни. Просто пытаются выяснить, как она попала в спортзал, просто составляют этот свой полицейский отчетик. И вполне логично, что это несчастный случай. Уверен, есть люди, для которых эти ребята ангелы, но я всякой хрени наслушался. Я был не учитель, так что они при мне все в открытую говорили. Просто выпивали, шалили — все, о чем вы можете подумать, — но ребятам же скучно в лесу, они при деньгах, творят всякую хрень».

«Короче, в понедельник я снова на работе, и все почти как обычно, только бассейн и задний коридор обтянуты лентой. Но в остальном ребята типа зависают в спортзале, пока их не выгоняют оттуда через пару дней».

«В начале следующей недели меня снова вызывают. На этот раз — полиция штата, и теперь нам всем уже известно, что что-то не сходится в смерти Талии. Они допрашивали школьников и учителей, это мне известно. Ну, окей, первый раз мне не понадобился адвокат — зачем он мне во второй раз? Мне говорят, надо кое-что прояснить. И начинается эта хрень, когда, что я ни скажу, они только качают головами и смотрят так неодобрительно. Меня уже подбешивает. Они уходят на час, потом опять приходят, спрашивают ту же бодягу по новой. Потом выдают две вещи. Говорят, по словам этих ребят, ты выращиваешь травку и продаешь ее. И еще ты сходил с ума по Талии Кит».

«На данном этапе мне зачем признаваться в травке? Они это так преподносят, будто одно с другим связано, типа, если я признаюсь, что имею пару ламп для растений, я признаюсь в убийстве. А я к Талии ровно относился. Мне нравилось дразнить ее, но такая у меня натура. Я тогда зеленым был. Я знал Талию по теннису и периодически перевязывал ей локоть. Я бывал на матчах, но это осенью. А всю зиму я ее не видел. Она же в качалку не ходила, так ведь?»

«У меня спрашивают образец волос, образец слюны. Я соглашаюсь, и меня отпускают».

«Хотя… минутку… я тут поясню. Знаете, что они делают? Им надо типа сотню волосков. Эта дама стоит надо мной в резиновых перчатках и вырывает волосы с корнем со всех частей моей головы, а затем с руки и ноги. Это пытка».

«Дальше в ту пятницу я у себя в кабинете в школе, и они приходят и арестовывают меня. Я даже ни о чем таком не подумал, когда они вошли. Я уже привык, что они шастают по всему зданию».

«Но они говорят, чтобы я встал, надевают мне наручники, зачитывают Миранду,[68] а меня смех разбирает. Странная реакция, согласен. Не истеричный смех то есть, а просто от нелепости происходящего. Как в кино. Но потом да, в суде через два года один офицер показал, что, когда они пришли за мной, я смеялся. Как будто я маньяк какой».