— Как он, окей? — спросила я. Майк только пожал плечами.

— Покажи мне фотку своего племянника, — сказала я, и он с минуту рылся в телефоне, а затем показал мне свою вылитую копию четырнадцати лет, совсем немножко похожую на Лолу, с таким же туманным взглядом и тонкими губами.

Я сказала:

— Он будет сердцеедом.

Как-то раз я сказала одному своему другу, когда он показал мне фотографию своего деда в армии в том же возрасте, в каком был он сам, что в жизни не видела никого сексуальнее. Как-то раз я сказала одному писателю, что была без ума от его главного героя, очевидно списанного с автора. Я называю это непрямым флиртом, и он отлично действует. Если честно, я не подкатывала к Майку Стайлзу, отнюдь. Скорее, показывала — на инстинктивном уровне, — что могла бы. Это было проявлением силы. Я теперь стала таким человеком, который мог забавы ради и по своему усмотрению флиртовать с ним.

Кроме того, я тем самым пыталась увести разговор подальше от слушания, но мы вернулись к нему буквально через несколько секунд, когда Сакина сказала, что, если бы в медицине все тянулось так медленно, как в юриспруденции, все ее пациенты поумирали бы.

— Я понимаю, они должны делать все как надо, — сказала она, — но мне иногда приходится делать все как надо в три часа ночи. Мы же не ждем идеального момента. Типа, извините, леди, я не могу сделать вам кесарево в ближайшие два месяца, потому что сначала нам нужно разделаться с этими бумагами.

— Колеса правосудия, — сказал Майк с необычайной искренностью.

— Колеса правосудия давно отвалились от фургона, — сказала я.

Он как бы рассмеялся. И сказал:

— Ты всегда была такая юморная? Я и не думала быть юморной.

Сакина сказала:

— У нас тут словно встреча выпускников. Ты когда-нибудь думал, что мы будем пить втроем?

Спросили бы меня в девяносто пятом году, с кем я буду пить в Грэнби в две тысячи двадцать втором, и каков шанс, что я бы сказала: с Боди Кейн и Майком Стайлзом? И кстати, Майк, посмотри на Боди! Разве она теперь не секси? Кто бы мог подумать?

Майк как-то сник, то ли потому, что его, женатого мужчину, попросили оценить внешность женщины, то ли потому, что ему было неловко за меня-подростка. Он потянулся за своим пивом, словно ища спасения, и поднял его.

— За настоящее, — сказал он.

В конце 2020 года, вскоре после того, как мы узнали, что слушание по делу Омара снова откладывается, мне позвонила Фрэн, и я ожидала услышать что-то об этом. Она уже почти простила мне мой длинный нос после того, как в сарае обнаружили следы крови. Или, точнее сказать, она все еще дулась за Грэнби, но больше — на мир в целом, чем лично на меня.

Но она звонила не поэтому: она звонила, чтобы сообщить, что у Карлотты рак молочной железы 3-й стадии.

— Хотя неоперабельный, по-видимому, еще не значит неизлечимый, — сказала Фрэн.

Я поняла, что у Карлотты хватило сил только на один телефонный звонок кому-то из нас, но все равно меня задело, что она позвонила Фрэн, а не мне. Я проглотила свое уязвленное самолюбие и сказала:

— В какой груди?

— Что?

— В какой груди?

— Господи, не знаю. Теперь уже, наверно, в обеих. Тебе это важно?

Мне было важно, потому что я до сих пор не забыла, как пальцы Крошки Уолкотта впились в мою правую грудь. Из чего следовало, что Карлотту он схватил за левую. И пусть это было лишено здравого смысла, я знала, что он травмировал ее и посеял какую-то заразу, которая через двадцать пять лет проросла в ее клетках, заставив ее тело пожирать само себя. Это было невозможно, но это было так.

Ее детям было одиннадцать, восемь и шесть лет. Лечение обещало быть брутальным, безжалостно травящим все клетки в ее теле.

В какой-то степени это сработало. У нее даже снова выросли волосы. Но теперь, год спустя, она снова заболела. Рак дал метастазы, и Фрэн во второй раз организовала сбор средств. Детям сейчас было тринадцать, девять и семь.

Несколько лет назад произошел такой сдвиг: долгое время, когда кто-либо из одноклассников по старшей школе или колледжу уходил из жизни, это был внезапный несчастный случай, что-то быстрое, так что остальные испытывали только шок, без долгих мучений. Но потом год назад умерла от лейкемии моя подруга по колледжу, потом еще один друг — от опухоли мозга, и еще одна подруга — от затяжных осложнений после ковида и слабого сердца. И вот теперь Карлотта: ее кожа на фотографиях восковая, ее жизнь истончилась точно лизун, растянутый до последнего предела, за секунду до разрыва.

Я понимала, что через тридцать лет настанет время некрологов, описывающих наши полнокровные жизни. Но эта средняя фаза, когда люди умирали чуть за сорок, казалась верхом жестокости. Может быть, потому, что при этом всегда страдали дети, слишком маленькие, чтобы жить своей жизнью.

Карлотта была обречена. Я понимала это уже несколько недель по тупой боли, не отпускавшей меня, но в тот вечер, когда мы с Сакиной возвращались в отель, она это подтвердила. А Сакина знала, о чем говорила.

Я оказалась права: сама Карлотта позже мне сказала, что это была ее левая грудь. Что ж, теперь уже был поражен весь организм: кости, печень, легкие. Но началось все с левой груди.

Следующим утром, пока они не ушли в суд, я встретилась для подготовки к показаниям с двумя помощниками защиты в Синем зале торжеств «Кальвин-инна»; все, что в нем было торжественного, — это его размеры. За синеву отвечал замысловатый пестрый ковер, должно быть скрывавший пятна уже не первое десятилетие. Нам сдвинули банкетные столы, и мы уселись на мягкие бело-золотые стулья с высокими спинками, явно предназначенные для свадеб.

Сперва мы думали, что меня могут вызвать в тот день, но обвинению требовалось гораздо больше времени, чем ожидалось, чтобы провести перекрестный допрос каждого свидетеля, так что меня, по всей вероятности, должны были вызвать завтра после полудня. Тем больше времени у меня было, чтобы хорошенько взвесить каждое слово. Сегодня, как мне сообщил Ольха, выступит Бритт и расскажет об обнаруженных следах крови. Ранее я сказала Ольхе, что он может сообщать мне, кто дает показания, если не будет уточнять, что они говорили. Кроме того, он мог сообщать, как выглядел судья («Выглядит как серьезный чувак, который втайне прикольный дедуля, — написал Ольха, мало что прояснив. — Хотел бы я знать, что у него на умееее») и как держался Омар («Трудно сказать. Ему не положено реагировать…»), но скоро мне самой предстояло увидеть и того, и другого.

— Эми хочет, чтобы я напомнил вам о юридической изоляции, — сказал молодой адвокат по имени Гектор. Я съежилась, решив, что дела мои плохи, но он протянул мне лист из стопки, на котором были напечатаны приказы судьи, выделенные пунктами. Там не было ничего личного. — Это маленький городок, — сказал он, — так что будет трудно, но постарайтесь не делать ничего такого, что может навредить вам, окей?

Гектор был прямиком из юридической школы, говорил с легким колумбийским (как я выяснила) акцентом, у него были страдальческие умные глаза. Вживую он был таким же нервозным, как и в зуме, и каждое предложение произносил дрожащим голосом, как будто ему приходилось говорить со сцены, а он ненавидел публичные выступления.

Его коллега постарше, Лиз, была похожа на Лизу Кудроу.[71] Лиз, которая должна была изображать Эми, сразу приступила к делу. Гектор записывал все на свой телефон, чтобы показать потом Эми. Сначала простые вопросы: мое имя, работа, в какое время я училась в Грэнби, в какое время я жила в одной комнате с Талией. Затем несколько вопросов посложнее о моем пребывании в кампусе в 2018 году, о роли в подкасте, роли в обнаружении крови.

И вот:

— Вещественное доказательство защиты номер пятьдесят восемь — это ежедневник Грэнби за тысяча девятьсот девяносто третий — тысяча девятьсот девяносто четвертый учебный год. Вы узнаете этот ежедневник?