Я вспомнила, как во время нашей первой экскурсии по «Прогрессу» Соляченкова меня мало не игнорировала.

Шеф поглядел на меня искоса.

— С вами — станет. Если хотите, могу устроить.

Я только брови приподняла. Может быть, когда ребра заживут, мне и придет охота общаться с этой женщиной. Пока же я чувствовала к ней только сильнейшее отвращение.

В этот момент в комнату вбежал Васька, раздосадованный, что его не разбудили смотреть парад и оставили одного — по крайней мере, так я перевела его отчаянное мяукание. Он с разбегу прыгнул мне на колени так, что я аж охнула: поганец становился все тяжелее с каждым днем, очевидно, рассчитывая догнать и перегнать отца.

— Василий! Что за манеры! — воскликнул шеф.

— Да ладно вам, — я тут же бросилась на защиту братишки. — Он просто возбужден. Все мальчишки любят парады.

В подтверждение моих слов Васька стал передними лапами на подоконник и замяукал еще громче. Вот кому будет приятно чувствовать себя родственником национальных героев, когда подрастет!

Капитан Бергсхорн и остальные из его экипажа — вот кто настоящие герои… Но, по иронии судьбы, спаслись только те мятежники, которые были заперты в асбестовой комнате вместе с нами. Но погибшие гражданами Необходимска не были, да к тому же работали на «Ния хоризонтер» — кумпанство, замаравшее себя связями с Соляченковой. Поэтому их подвиг едва ли отметили на второй странице газет…

Воображаю, какие были бы заголовки, если бы «Прогресс» все-таки упал на город!

Шеф, конечно, не врал — он и в самом деле сумел устроить мне встречу с Соляченковой.

В ожидании суда она прибывала в изоляторе ЦГУП — том самом, где я когда-то навещала Эльдара Волкова. Мне с тех пор живо запомнился белый коридор и одинаковые железные двери с окошечками.

Но Соляченкова почему-то устроилась гораздо роскошнее, чем несчастный оборотень. Я даже не думала, что камеры могут быть удобными и просторными, но эта именно такой и была. Если бы не решетка на окне и беленые стены, она бы напоминала самую обычную комнату: здесь имелись полки с книгами, письменный стол, хорошая кровать.

На этой-то кровати и сидела Соляченкова, когда охранница ЦГУП отворила мне дверь камеры. Выглядела преступница так же очаровательно и собранно, как в день приема на дирижабле. Даже прическа уложена так же аккуратно. Правда, платье попроще.

— А, помощница Мурчалова, — сказала она вместо приветствия, мило улыбаясь. — Анна Владимировна, кажется?

— Именно, — сказала я довольно сухо.

— Так присаживайтесь, — она кивнула на стул, отодвинутый от письменного стола. — К сожалению, это все, что могу вам предложить. Обстановка тут, сами понимаете…

Я прикусила язык. Можно было сказать, что большинство из нас, у кого нет влиятельных друзей, довольствуются меньшим. И что Соляченкова заслужила еще и не то за все то, что устроила. Но что толку?

— Ничего, меня устраивает, — сказала я, надеясь выразить интонацией, что меня это устраивает для нее, и одновременно прозвучать вежливо.

— О чем вы хотели со мной поговорить? — спросила Соляченкова очень дружелюбно. — Располагайте мною. Все равно тут особенно нечем заняться.

Ну, раз уж я подумала об Эльдаре…

— Почему вы убили Стряпухина? — вырвалось у меня. — Неужели только для того, чтобы сохранить секрет этого усилителя контрольных булавок?

Соляченкова изменилась в лице и посмотрела на меня неожиданно остро, без прежней вежливой маски.

— А! — сказала она. — Уж не поклонница ли вы пьес из Народного театра? Там злодеи имеют дурную привычку разоблачать себя, когда основное действие уже якобы закончилось. Неужели вы и в жизни ожидаете чего-то подобного?

Горячий румянец выплеснулся мне на щеки неудержимой волной.

— Значит, вы признаете себя злодейкой?

Соляченкова вздохнула.

— Анна… могу я называть вас просто Анна? В конце концов, я раза в два старше.

Дождавшись моего кивка — какая в самом деле разница! — она продолжила:

— Я признаю, что мои цели и выбранные средства далеки от идеала. Но кто идеален?

— А какие у вас были цели? — напряженно спросила я.

— Я хотела стать мэром и изменить этот город, — просто сказала Соляченкова. — К лучшему, к худшему — не мне судить. Но, во всяком случае, я сумела увидеть гигантский потенциал генмодов, который проглядело большинство политиков до меня. С Иннокентием Павловичем Стряпухиным, хотите верьте, хотите нет, я сошлась именно на этой почве.

— То есть вы признаете знакомство? — напряглась я.

Соляченкова вскинула брови.

— А вы все еще играете в сыщика? Разумеется, признаю, наше знакомство никогда не было секретом. Знакомство, не более того!

— Тогда почему бы вам не поучаствовать в выборах законным порядком? Зачем пытаться захватить власть вот так?

— Вы всерьез думаете, что выборы что-то решают в этом городе? Более двадцати лет я посвятила политической карьере, и поняла только одно — если ты не из нужной семьи, если у тебя нет определенной поддержки, нечего и надеяться занять серьезный пост! То есть в мэры попасть можно… при удаче, — она тонко улыбнулась. — Когда тебе будет лет шестьдесят-семьдесят, и ты станешь удобной компромиссной фигурой. Но даст ли тебе это власть? Конечно же, нет!

Я только глазами хлопала. Никогда я не задумывалась над нашей политической системой с таких позиций.

— А теперь вы сами отдали политический вес моей обожаемой невестке, — проговорила Соляченкова с еле различимой, но оттого лишь более едкой желчью в голосе. — Ну что ж, надеюсь, она вам понравится в качестве мэра!

— Вы думаете, она станет мэром?

— Несомненно, — Соляченкова пожала плечами. — Ирочка всегда была хитрой. Как она женила на себе моего брата! Но, впрочем, вам это неинтересно…

Я выпрямилась на стуле.

— Вы правы. Что меня на самом деле интересует, так это Златовский. Вы ведь давали ему укрытие. Где он теперь?

Соляченкова посмотрела мне прямо в глаза.

— Понятия не имею. Но, если позволите, выскажу соображение, которое может быть вам полезным.

— Конечно, — сказала я.

Мне думалось, Соляченкова намекнет мне на то, где скрывается ее подельник — хотя бы за тем, чтобы мы с шефом попробовали расследовать эту ниточку и попали бы в ловушку. Однако она почему-то ударилась в философию.

— Я знаю, почему Александр Трофимович так охотился за вами, — проговорила она спокойно. — И догадываюсь, что столкновение с ним оставило на вас глубокие шрамы. Лично мне это безразлично, как вы можете догадываться. Но есть у меня совет, который я хотела бы дать… может быть, не вам, может быть, любой молодой девушке около двадцати лет, оказавшейся в ситуации, когда она чувствует себя марионеткой, которую дергают за ниточки… Подумайте, с чем связано это чувство? С тем ли, что на вас воздействовали экспериментальной технологией? Или с тем, что вы сами не реализуете свое право на свободу, свое стремление к свободе?

— О чем вы? — мне стало настолько не по себе, что я вжалась в спинку кресла.

Подумалось: да эта женщина в самом деле опасна! Мне вдруг стало ясно, как она умела так расположить к себе, что за ней шли люди вроде Камской или Вельяминова. Почему даже Стряпухин согласился работать для нее над таким сомнительным проектом!

Соляченкова обладала самой сокрушительной разновидностью обаяния: когда она обращала на тебя внимание, когда она пристально вглядывалась и вслушивалась в тебя, она действительно видела и слышала.

— Вы правда живете так, как хотите прожить жизнь? — спросила она. — Делаете то, что вам нравится? Довольны собой?

Я вскочила с кресла.

— Уж конечно больше довольна собой, чем должны быть вы! — воскликнула я в запале. — В конце концов, это я помогла вас сюда засадить!

Соляченкова только улыбнулась, а мне стало мучительно стыдно, непонятно почему. Я начала стучать в дверь, чтобы охранница меня выпустила.

Потом, конечно, мне станет неловко за то, что я не попрощалась, но это потом.