Неслучайно к Земцову обращается по окончании следствия живописец Иван Никитин с просьбой распорядиться по своему усмотрению всем никитинским имуществом – домом в Петербурге у Синего моста, живописной мастерской, вещами. Просьба Никитина к архитектору как человеку во всех отношениях близкому сводилась к тому, чтобы Земцов все продал и переслал деньги в место ссылки. Если же Земцов заблагорассудит не продавать, иначе говоря, усмотрит хоть малейшую надежду на перемену к лучшему в судьбе друга, пусть оставит себе и сам пользуется добром художника. В первый же день своего вступления на престол Елизавета распорядилась о возвращении из ссылки Никитина и одновременно обратилась с первым заказом к Земцову.

Решение было знаменательным, хотя и имело неожиданное продолжение.

– Государыня-матушка, там к тебе генерал-майор Шубин пришел, аудиенции просит.

– Опять с докладом! Сколько раз толковать надо, что для него дверей у меня закрытых нет. Как пришел, так пусть и входит.

– Знаю, знаю, государыня, да он на своем стоит: доложи, мол, Чулков, непременно по полной форме доложи. Коли ее императорскому величеству недосуг аль желания нету, я, говорит, пойду.

– Что за наказание такое! Алексей Яковлич, голубчик, да входи же ты, входи! Чулков, никого ко мне не пускать, занята я. С чем пожаловал? Вот ведь никогда сам не придешь, будто тебе и потолковать со мной не о чем.

– Я всегда к вашим услугам, ваше величество. Как приказ будет, тут и явлюсь.

– А сам-то, сам? Неужто и не тянет тебя сюда? Неужто в Сибири сердце-то свое совсем остудил? Слова ласкового для меня не найдешь?

– Как можно, ваше величество, какие там слова ласковые. Свой долг перед вами, благодарность свою, но и место свое знаю, в тягость быть никак не хочу.

– Ох, не то ты все говоришь, не то, Алексей Яковлич! Год скоро ты при дворе, как воротился с муки своей, а сколько раз тебя во дворце видали, сколько раз толковали мы с тобой – на одной руке пальцев хватит, коли считать возьмешься. С сынком видишься, к сынку ездишь, а меня-то что, напрочь из жизни вычеркнул? Чем же я перед тобой провинилася, аль камчадалки своей забыть не можешь?

– К чему вы так, государыня. К чему между собой разные жизни путать. За все, что камчадалка, как изволили вы сказать, мне сделала, я по гроб жизни помнить ее буду, молебны заупокойные служить. Об себе забывала, как обо мне заботилась.

– Любил ты ее. Знать, крепко любил.

– Да какая любовь! В тех краях слов таких никто не знает. Живут люди разом, выжить друг дружке помогают. Чего ж еще? Там каждого запомнишь, кто трутом поделился, кто кремня одолжил, пороху отсыпал, а бабе верной да заботливой и цены нет.

– Слушаю я тебя, Алексей Яковлич, понять не могу. Вроде все ты мне говоришь, что на сердце, а мне иное чудится, обида в словах твоих отдается.

– Какая обида, ваше императорское величество!

– Видишь, видишь, сразу и титуловать стал, значит, права я. Алексей Яковлич, Богом прошу, старыми нашими деньками заклинаю, скажи правду, не томи. Не только ж императрица я тебе, просто Лизаветушкой была, стихи тебе сочиняла, помнишь, нет ли? А я вот за эти годы сколько раз их про себя твердила. Первые слова скажу – и в слезы, таково-то обидно становится, жизни не рада, белый свет не мил.

Ну не мила тебе стала, серчать не стану. С тех-то деньков без малого пятнадцать лет прошло – годы бабу не красят, хоть ты разымператрицею будь. Годам-то все равно...

– Не то, не то говоришь, Елизавета Петровна. Тебе-то годы на пользу пошли. Девкой ладной была, бабой и вовсе раскрасавицей.

– Так нравлюсь я тебе, скажи же, скажи! Нравлюсь?

– И опять не то, Елизавета Петровна! Вот говорила ты, каково любила, огорчалась как, вспоминала. Может, правду говоришь, может, сама себя уговариваешь, бабе-то и самой не разобраться. Только одна-то ты не была. Разлуку-то свою горькую в неделю аль в две разменяла? Жалилась всем на обиду кровную от императрицы Анны Иоанновны, знаю. Меня поминала, тоже знаю. Даже с Разумовским обо мне толковала, и про то знаю. Да ведь с Разумовским – не с Маврой Егоровной.

– Вот ты о чем!

– Сама правды хотела, сама и выслушай. Гневу твоего девичьего боялся, а царского не боюсь. Такое перевидал, что и страху-то во мне не осталося. В минуту сию жизнь кончится, и ладно – перекрещусь только да Бога поблагодарю, что отмаялся. А тебе, вишь, правды захотелось, будто сама ты ее не знаешь. Камчадалку мою поминаешь, так она мне выжить помогала. А чему Алексей Григорьевич, граф-то наш новоявленный, сановник первый империи Российской, тебе помочь мог? Любезного скорее забыть? От тоски да слез излечиться, снова птахой залетной защебетать? Не виню тебя, где там! Жизнь-то, она у человека одна, да и кто знает, длины какой. Может, через час оборвется, может, год протянешь, а Бог накажет, и до сту доживешь. Ну слюбилась ты с певчим своим, ну деток прижила, ну ночей одиноких не мыкала, и бог с тобой. Счастья тебе, да удачи, да царствования долгого, благополучного вместе с графом. Только меня оставь, не нужон я тебе – разве для памяти, не боле того. А ведь человек-то я живой, глядеть-то на все это, на благополучие семейное царское легко ли? Вспомнила ты меня, спасибо тебе, из ссылки спасла, богатством одарила, втройне спасибо, а в память деньков, о которых толковала, стихи про которые забыть не изволила, сердца моего не трожь, не ищи ты со мной разговоров, не требуй слов особенных, ласковых.

– Постой, Алексей Яковлич! Ты свое сказал, теперь дай я скажу. Гнева на тебя не держу. Жаль только, год молчал, да что уж об этом толковать. Виновата перед тобой, как есть виновата. Мне бы ждать, мне бы у окошка косящата сиднем сидеть, на дорогу глядеть, а ну чудо случится, мил-любезный друг на троечке обратно прилетит. Помене бы любила, так бы и сидела, от жизни бы не отступилась. А меня такая тоска взяла, что руки на себя наложить хотела, головой об стенку билась. Знала, не будет троечки с дружком любезным, не будет и весточки никакой – Анна Иоанновна, разлучница проклятая, сама доглядит, сама обо всем позаботится. Вам, мужикам, тут бы водку пить, а мне она как вода была: больше пью, горше на душе становится. Жила с Разумовским, детей ему рожала. Хороший он человек, простой, чего не поймет, того не тронет, сторонкой обойдет, слова добрые найдет, веселить старается, да бог с ним. Ты о камчадалке говорил, а я о нем так же скажу. Только что ты о ночах моих знаешь, о думах неотвязных – все будто как надо, а сердце рвется, места себе не найдет. Скажешь, какая той тоске цена? А про то одни бабы знают. Я, может, от тоски этой и о престоле думать стала, власти себе захотела, чтобы с каждым счеты свести, за каждую слезинку вдесятеро спросить. Искали-то тебя по Сибири, а я знала – не найдут, казню, лютой смерти не пожалею, хоть иная баба через то убиваться будет, счастья своего лишится. И то знала, ничего по-прежнему не станет. А надежду-то бабью, неразумную, имела – вдруг да вернутся те деньки слободские, вдруг все, что промеж нас легло, туманом разойдется. Неужто за тоску-то людскую платы нет, чтоб по справедливости, чтобы каждому свое. Да ладно, слова все это пустые! Сказала – не могла не сказать, а ни к чему. Чего видеть-то хотел, Алексей Яковлич?

– Отпусти, Елизавета Алексеевна.

– Как – отпустить?

– Отпусти от двора совсем, не приживусь я здесь.

– Да что ты, Алексей Яковлич, разве что посурьезней стал, не смеешься. Аль служба твоя тебе не нравится?

– Да что служба! Коли о правде заговорили, государыня, не могу я с графом Разумовским встречаться, каждый божий день его обок тебя видеть. Разум одно, а обида другое – отпусти.