– Ну да, гневался на него государь, лютым гневом гневался. Чем бы тот гнев кончился, кабы жив остался, не угадать.

– «Кабы», «кабы», да вот помер же, а Меншиков живой – от престола не отступится.

– Где отступиться! Ему бы радоваться, что гроза над головой разошлась, а он во власть вцепился так, бояре-то все только руками развели.

– Вот-вот, пока разводили, Александр Данилович, гляди, все угреб по своей мысли.

– Тогда-то еще неизвестно было. Кинулись Анну Петровну искать, да чудно штой-то – не так дворец велик, а без малого полтора часа найти не могли. Словом, замешкались, ан государь-то уж без языка. Хотел чего цесаревне сказать, чтобы волю его последнюю записала, а сил, гляди, нет. Доску аспидную тогда знаками подать велел, на доске писать принялся: «Отдать все...» Да только на том рука-то ослабла, и сам государь памяти лишился. Чего хотел, о чем думал, все с ним осталося.

– А догадки какие были?

– Знамо дело, не без догадок. Так полагали – об Анне Петровне думал. К ней сердце-то его лежало.

– Дописать, значит, не смог... А дальше что?

– А дальше как положено. Через пару ден, на Перенесение мощей Федора Студита, колодников ради его императорского здравия из тюрем выпустили видимо-невидимо. Девиер постарался – у него в полицмейстерской канцелярии петербургской давно все забито было. Только и колоднички не помогли. Двадцать восьмого, на преподобного Ефрема Сирина, в шестом часу пополудни, Господь государя и прибрал. Отмаялся, царствие ему небесное.

– Да это все без тебя попы скажут. И поскладнее твоего и до Бога доходчивее. Ты мне лучше растолкуй, как с Екатериной Алексеевной-то вышло.

– Поминать неохота. Еще государь у себя в опочивальне лежал, без памяти, но дышал еще, а в соседнем апартаменте совет собрался, кому на престол вступать. Алексей Васильевич Макаров свидетельствует, что нет, мол, завещания. Было, да государь волю свою последнюю изменить решил, старое завещание, мол, изничтожил, а нового составить перед болезнью и не успел.

– Как – не успел? Больше всего о престоле пекся – и не успел!

– Оно и всем сомнительно показалося. Только и преосвященный Феодосий помалкивает, вроде ничего о завещании не слыхивал, а Меншиков с ходу и выкликни: быть императрицей Екатерине Алексеевне. Советчики-то не соглашаются, помалкивают, а светлейший свое. Мол, было дело в дому у купца какого-то там немецкого, будто называл государь супругу свою. Еще там где-то слово обронил. Все спорить-то и боятся, а согласия тоже не дают. Вот так оно тянулось, тянулось, а там, глядь, преображенцы подоспели, все ходы-выходы во дворец да в залу заняли. Меншиков кричит: «Виват, императрица Екатерина!» – они за ним вслед. Так и выбрали, рта не раскрывши.

– Ну и прокурат Александр Данилович, ну прокурат, слов нет!

– Какие уж, батюшка, слова. Теперича такие дела пойдут, только держись!

Ветер над заледенелыми колеями. Ветер на раскатанных поворотах. Ветер в порывах острого, мерзлого снега. И одинокая фигура, плотно согнувшаяся под суконной полостью саней. Быстрей, еще быстрей! Без ночлегов, без роздыха, с едой на ходу, как придется, пока перепрягают клубящихся мутным паром лошадей. «Объявитель сего курьер Прокофий Матюшкин, что объявит указом ее императорского величества, и то вам исполнить без прекословия и о том обще с ним в Кабинет ее императорского величества письменно рапортовать, и чтоб это было тайно, дабы другие никто не ведали. Подписал кабинет-секретарь Алексей Макаров».

Что предстояло делать, знал на память – кто бы рискнул доверить действительно важные дела бумаге! – а вот с чьей помощью, этого не знал и он сам, личный курьер недавно оказавшейся на престоле Екатерины I. Секретная инструкция предписывала, начиная с Ладоги в направлении Архангельска высматривать обоз: четыре подводы, урядник, двое солдат-преображенцев и поклажа – «ящик с некоторыми вещьми». О том, чтобы разминуться, пропустить, не узнать не могло быть и речи. Такой промах немыслим для доверенного лица императрицы, к тому же из той знатной семьи, которая «особыми» заслугами вскоре добьется графского титула. И появится дворец в Москве, кареты с гербами, лучшие художники для благообразных семейных портретов, а пока только бы не уснуть, не забыться и... уберечь тайну.

В шестидесяти верстах от Каргополя – они! Преображенцы не расположены к объяснениям. Их ждет Петербург, и тоже как можно скорее, а всякие разговоры в пути строжайше запрещены. Но невнятно, не для посторонних ушей, сказанная фраза, вынутый и тут же спрятанный полотняный пакет, и обоз сворачивает к крайнему строению деревни – то ли рига, то ли овин. Запираются ворота. Зажигаются свечи. Топор поддевает одну доску ящика, другую.

А. Матвеев. Портрет Петра I. 1720-е гг.

Совсем не так легко преображенцам подчиниться приказу Матюшкина, но на пакете, показанном уряднику, стояло: «Указ ее императорского величества из кабинета обретающемуся обер-офицеру иль унтер-офицеру при мертвом теле монаха Феодосия». В грубо сколоченном ящике – холст скрывал густой слой залившей щели смолы, – под видом «некоторых вещей» преображенцы спешно везли в столицу труп. Лейб-курьеру Матюшкину предстояло провести самый тщательный осмотр – нет ли на нем повреждений и язв. Но доверие даже к курьеру не было полным. Кабинет требовал, чтобы результаты осмотра подтвердили своими подписями все присутствовавшие.

Снова перестук забивающих гвозди топоров, растопленная смола, холст, вязь веревок – ящик готов в путь. И опережая преображенцев, растворяются в снежной дымке дороги на столицу сани кабинет-курьера. Рапорт, который он увозил, утверждал, что язв на «мертвом теле» не оказалось.

Первый раз за десять суток бешеной езды можно позволить себе заснуть: поручение выполнено, а до Петербурга далеко. Только откуда Матюшкину знать, что его верная служба давно не нужна, что той же ночью, в облаке густой поземки, его сани разминутся с санями другого курьера, как и он напряженно высматривающего направляющийся в столицу обоз: четыре подводы, солдаты-преображенцы, ящик...

Сержант Воронин далек от царского двора, но приказ, полученный им из самой Тайной канцелярии, вынуждал хоть кое в чем приобщить его к таинственному делу: «Здесь тебе секретно объявляем: урядник и солдаты везут мертвое чернеца Федосово тело, и тебе о сем, для чего ты посылаешься, никому под жестоким штрафом отнюдь не сказывать... Буде же что с небрежением и с оплошностью сделаешь, не по силе сей инструкции, и за то жестоко истяжешься». Угроза была излишней. Кто в России тех лет не знал порядков Тайной канцелярии, неукротимого нрава руководивших ею Петра Толстого и Андрея Ушакова. Да разве бы тут обошлось дело штрафом!

Воронин встречает преображенцев на следующий день после Матюшкина. Теперь все зависит от его решительности. Ближайший на пути монастырь – Кирилло-Белозерский. Воронин во весь опор гонит обоз туда. Следующий отчет составлен с точностью до четверти часа. Двенадцатого марта 1726 года «в 5 часу, в последней четверти» приехали в монастырь и объявили игумену приказ о немедленном захоронении. В «9 часов, во второй четверти» того же дня (три часа, чтобы выдолбить могилу!) ящик, записанный в церковных ведомостях уже как тело чернеца Федоса, погребен около Евфимиевской церкви. Настоящее имя, фамилия, возраст, происхождение – все это остается неизвестным. Ни молитвы, ни отпевания – груда звонкой, мерзлой земли в едва забрезжившем свете морозного утра. Участники последнего акта подписывают последнее обязательство о неразглашении. С чернецом Федосом кончено.

– Итак, первой заботой новой императрицы, как любящей матери, стала забота о судьбах дочерей. Я бы сказал, что свадьба цесаревны Анны была совершена вопреки всем правилам придворного этикета. Через четыре месяца после смерти императора – неслыханно!