Дорогая Эмилия!

Ты, верно, ждешь от меня описания балов, придворных празднеств, концертов и маскарадов, о которых пишут все европейские газеты. Балы у нас действительно сменяются пышнейшими празднествами, а маскарады, захватывающие подчас весь город, – концертами. Но впечатления от них тускнеют рядом с постоянно кружащими слухами об арестах, пытках, казнях и всех ужасах застенков тайного сыска. Мне по-прежнему глубоко безразлична политика, и не моя вина, что не удается уберечься от толков, хотя все разговоры ведутся со всяческими мерами предосторожности, один на один и предпочтительно в экипажах или на прогулках. Стены, особенно дворцовые, внушают здесь, как и везде, мало доверия.

Я писала тебе о русских адептах польского короля Станислава Лещинского. Так вот, вскоре после смерти царевны Прасковьи был арестован художник Иван Никитин, а с ним вместе и вся его семья, оказавшаяся в тюремных казематах возвышающейся посередине Петербурга Петропавловской крепости. В руках тайного сыска оказались многие их единомышленники, среди них директоры московской и петербургской типографий, офицеры, ремесленники, купцы и даже духовные лица. Была обречена на заключение в собственном доме и жена брата художника. В течение года она со своими домашними вынуждена была питаться имевшимся в кладовых дома провиантом, не получая никакой помощи извне. Страже было предписано никого к дому не подпускать и никаких передач не передавать. Сейчас обитатели этого превращенного в тюрьму дома стали испытывать острый голод. Подобная мера принята императрицей Анной потому, что она хочет добиться от невестки художника показаний против него и новых имен участников факции, как называют здесь никитинскую политическую группу. Однако смелая женщина объявила, что предпочитает смерть предательству и целый год выдерживает характер, снедаемая страхом за судьбу мужа и всех родных. Если бы ты знала, дорогая, какой душевной силой обладают иногда самые простые люди!

О самом Никитине рассказывают настоящие легенды. Его одиночное заключение длится уже несколько лет, прерываемое ежедневными допросами, а может быть, и пытками. Тем не менее от него не сумели добиться ни одного имени его единомышленников. И это человек, посвятивший себя искусству! Он и его товарищи поднимали вопросы, которые не могли не обеспокоить императрицу Анну. Говорят, что они рассуждали о хлебных недородах и причинах затруднений с хлебом, которые возникли благодаря непомерной жадности императрицы. Анна решила взыскать с крестьян недоимки времен Петра I, хотя от этого отказалась и Екатерина I, и правительство ее преемника. Императрице и фавориту казалось возможным таким образом сразу наполнить государственную казну, в действительности же подобная мера привела только к народным волнениям.

В числе предъявляемых императрице обвинений есть и вывоз в Курляндию больших богатств. Вероятно, на этом настаивал фаворит. Общественное мнение взволновано переделкой больших серебряных рублей в маленькие по весу, истреблением дорогих пород рыб в низовьях Волги, тяжелым положением солдат и многими другими обстоятельствами, которые связываются с корыстолюбием семьи фаворита и других курляндцев. Дело дошло до того, что на площадях стали появляться подметные письма с объяснением действительных действий правительства. Со всеми этими событиями Анна связывает художника Никитина и возглавлявшуюся им факцию.

Не касаясь политической стороны вопроса, мне искренно жаль таланта Ивана Никитина. Во дворце мне довелось увидеть несколько принадлежащих его кисти портретов – покойного императора Петра I, императрицы Екатерины I и некоторых знатных особ. Они очень любопытны, хотя несколько тяжеловесны по колориту и манере письма. Дело вкуса, как говорят французы, однако дарование живописца не подлежит сомнению.

Думаю, это немалая потеря и для самой императрицы, которая переживает период увлечения портретами. Ее должны портретировать все, кто оказывается под рукой, – художники, скульпторы, граверы, медальеры. Она хочет видеть свои изображения самых больших размеров, в самых пышных одеждах и со всеми атрибутами царской власти, как будто утверждая этим свое правление. Нетерпеливая по натуре, она способна выдерживать портретные сеансы, и если бывает недовольна, то не своей внешностью, к которой глубоко равнодушна, а тем, как выглядит ее бесценное, залитое золотом и драгоценностями платье или переливающаяся бриллиантами корона. Не могу себе представить, чтобы в прошлом эта женщина не знала таких естественных движений женской души, как кокетство, стремление к красоте, желание нравиться. Но сегодня тщетно было бы их в ней искать. Богатство и власть сделали ее равнодушной ко всему остальному, что может так украшать и радовать человеческую жизнь. Удивительная женщина – регина Анна, как она любит себя называть.

– Ты бы, ваше величество, хоть платок поновее повязала – гляди, разлезся весь, застиранный.

– С чего это ты, герцог? Никак присматриваться ко мне стал? Аль на кого оглянулся в одночасье? Сравнил?

– Все-то вы со своим „оглянулся“. Есть мне время со всеми делами моими оглядываться. Дворец как-никак, придворные, слуги – не пристало царственной особе целый день в таком неглиже.

– Неглиже, говоришь? Вид, выходит, не тот? Тебе неугодный? Так вот что я тебе скажу, Финист ты мой, ясный сокол! Удобно мне в линялом капоте до вечера ходить, так тому и быть. Люблю голову ношеными платками повязывать – и буду. А для тебя хоть и старая, и немазаная, и простоволосая, и вот, вишь, взопрела – вот такая потная лучше всех буду. Лучше и краше, герцог! Потому что ввечеру одних бриллиантов на миллион на себя навешу, потому что платью моему цены не будет, потому что лошадям и каретам Анны Иоанновны короли все завидуют, потому что покоев таких разубранных, театру такого – вон три тыщи сидят, не дышат – никто в Европе не видывал. Потому что я есмь самодержица всероссийская! Куды ж тебе, волк худородный, от такого-то богатства уйти? Да и свято место пусто не будет. Не будет, герцог, уж поверь! Ты был ловок, а уж тут цельный черед таких ловких станет и помоложе тебя, и на язык поопасливее, и без жен ревнивых. Все сделают, лишь бы потрафить государыне, лишь бы на нее, как на икону, смотреть да любоваться. И целовать станут как самой желанной девки не целуют, и ночей недоспят – в чем хошь притворятся, а то и впрямь поверят. Ведь и так бывает аль нет, герцог?

– Это ты о ком изволишь? Не об Алексее ли Бестужеве, что все с ним беседы без меня ведешь, в сторонке шепчешься?

– Ах имечко тебе нужно, чтоб наперед, загодя счеты свесть? Ой, герцог, не на дуру напал, сколько лет знаешь, а узнать не сумел. Коли надо, во сне не проговорюсь, виду не подам, хоть все глаза прогляди. Меня-то жизнь всему поучила, да и с тобой, соколиком моим, тоже свое повидала. Только ведь всякому терпению конец приходит.

– Разве ж одно терпение между нами, государыня. Я, кажется...

– Это ты про то, что было? А прошлому-то никогда цены нет. Было – не было, прикажу забыть, никто и не вспомнит, и ты первый!

– Ваше величество, вам ли не знать моего сердца!

– Как не знать! Знаю, слишком даже знаю, а вот многого и знать не хочу. Сойдет как есть. Счастье – оно, может, когда девке на выданье пригрезится, в песне споется, а за тридцать-то бабьих лет такую сказку не унесешь, где там! Вроде ужились мы с тобой, вроде не хуже ты других. Вроде об интересе не одном своем – о моем тоже хлопочешь, вот и ладно, вот и не надо больше ничего. А про дела сердечные дурацких речей не веди. Или на подарках моих царских больно разбогател, на попустительстве моем власть надо мной почуял? Не обманись, гляди, герцог! Подарки захочу – отберу, а о власти и снов снить не будешь!

– Ваше императорское величество, ни сном ни духом не виноват я перед моей государыней. Разве слово какое дурацкое сорвалось. Отпустите всемилостивейше вину невольную, если в чем не потрафил, мыслей ваших не предугадал.