– Здравствуй, Алексей Петрович, виновата я перед тобой, очень виновата. Ты уж прости, если сможешь. Натолковали мне тут про тебя всякого – сразу не разберешься, вот я, неразумная, и поторопилась. Нет того сообразить, с тобой потолковать. Гляди-тко, как измаялся-то, господи!

– Ваше величество, вы напрасно беспокоите себя сожалениями. В жизни государственной все может случиться.

– Ошибся ты, Алексей Петрович, – не по праву меня титулуешь. Высочеством зови, как в прежние времена.

– Нет, не ошибся я, государыня, как ошибиться! Кому, как не вам, титул императорский носить. Ваш он по праву, только ваш.

– Да как же ты сам с герцогом-то бывшим его только сыну моему отдал, а мне даже высочества королевского не досталось.

– Ваше величество, вы сами изволили милостиво сказать, что разобраться надо. Если бы вы разрешили утрудить вас несколькими минутами объяснений, все встало бы на свои места. Я счастлив, что мог вам понадобиться, но чтобы поручать какое-никакое дело вашему покорному слуге, нельзя не определить, можете ли вы, государыня, ему верить.

– Говори, говори, Алексей Петрович! И впрямь разобраться во всем самое время, да издаля-то не бери. Знаю, что тетенька покойная тебя особо ценила, доверяла тебе.

– Простите мою дерзость, государыня, но вас ввели в заблуждение внешние приметы или чьи-то неразумные слова.

– Да как же так, разве не с тобой Анна Иоанновна о завещании советовалась, не твой черновик у себя в спальне подписывала?

– Позвольте, ваше величество, начать с несколько более ранних времен, тогда мои слова не будут вам нужны. Вы сами сделаете вывод из того, что было.

– Сама сделаю? Ну что ж, перебивать тебя не стану.

– Вы помните детство свое, государыня? Приезды в Петербург и Измайлово покойной государыни? Видели ли вы меня в ее свите когда-нибудь?

– Да какая там у нее свита была! Один твой отец да камер-фрау приезжала. Слуг даже с собой не брала.

– Но от маменьки своей, блаженной памяти герцогини Екатерины Иоанновны, разве не слыхали, что не было меня в курляндском штате?

– Да вроде был когда-то.

– Около двух лет, и то поневоле. Как государь Петр Алексеевич дал себя умолить, тут и уехал, даже абшида не взял.

– Правда, чего-то тетенька поминала, злостилась.

– Видите, государыня! За то и жаловать меня покойная императрица не стала, как к власти пришла.

– И впрямь не жаловала. В Петербург не звала.

– Я буду совершенно откровенен с вами, государыня. Месяцы, проведенные в крепости...

– Не говори, не говори, Алексей Петрович, чем могу – возмещу, одарю тебя по-царски.

– Я не к тому, государыня. Эти месяцы заставили меня многое передумать. Человеку нужны не богатства земные, а только совесть чистая. Лучше прогневайтесь на меня, но разрешите сказать правду!

– Какой ты, право! Да не рассержусь, зачем же, все равно дело прошлое, чего его ворошить.

– Но ведь мы касаемся прошлого и на исповеди, иначе нам трудно было бы жить дальше. Моя исповедь перед вами, ваше величество, нужна мне – не вам, чтобы мне жить и быть перед вами правым.

– Так что ж с тетенькой-то было?

– Потому и не звала меня покойная императрица в Петербург, что был я предан душой и телом маменьке вашей, ее мнил на троне отцовском видеть.

– Маменьке?! Да ты что, Алексей Петрович!

– Разве ваша маменька не была старшей из принцесс крови царской? Разве не за нее дворяне голос на выборах поднимали, как тридцатый-то год шел? Продал Екатерину Иоанновну проклятый Феофан, преосвященный новгородский, – все императрице покойной вызнал, да и то, кстати, что был я покойной герцогине верным слугой. В ее интересах с вашим папенькой, государыня, переговоры в Европе вел, завещание в Киле императрицы Екатерины похитил.

– Слыхала про Киль-то. Только разве не для тетеньки ты старался?

– А кабы для тетеньки, неужто в Петербурге мне места не отыскалось, должности придворной не нашлось бы? И за меньшие заслуги в камергеры выходят, советниками, министрами становятся, поместья получают.

– Но потом же позвала она тебя?

– Позвала, потому что поняла – смертный час ее наступил. Вызнать хотела, что о твоей маменьке и о тебе знаю, не будет ли с моей стороны какой помехи планам бироновским.

– А Бирон с тобой чего ж такой милостивый был?

– Да как же иначе, государыня, правду-то ему было от меня узнать? В крепость посадить? Так, может, я не один, а и другие про то тоже знают, может, бумаги какие остались у меня припрятанными.

– Ну и что же?

– А мне, государыня, пути другого не было, как время тянуть. Ждал, пока наследника на свет произведете счастливо, пока императрица покойная к смертному своему часу подойдет, тогда, думал, и доложу вашему величеству, что никаких опасений против цесаревны Елизаветы можете не иметь.

– Как – не иметь? Это почему же?

– Да потому что ваш покорный слуга завещание то неправедное похитил да уничтожил. Вот этими своими руками изорвал да сжег.

– Что ты, Алексей Петрович, что ты, как можно!

– И очень даже необходимо, государыня.

– Господи, да почему?

– Потому что в том завещании после Петра II и потомства его стояли цесаревны Анна и Елизавета Петровны с потомством своим в родах и в родах, а о вашей маменьке и тетеньках, о вас самой, государыня, и слова не было.

– Не было... А теперь этого завещания больше нет?

– Нет, ваше императорское величество. Послал я об этом известить вашу матушку, порадовалась она напоследях перед кончиною, с легким сердцем и отошла.

– Матушка и вправду перед кончиной словно просветлела вся, таково-то ласково со мной говорила, жалела, что до внуков Бог не привел дожить. Только я-то думала, радость ее оттого, что наконец тетенька разрешила мне православие принять, за сватовство принялась, а оно вот что. Значит, тетенька никого другого, окромя меня, и наследником сделать не могла и опасений тоже никаких не имела?

– Вы же сами видите, ваше величество, что мне доказывать – дела-то сами за себя говорят.

– Что ж ты со мной ране не поговорил, Алексей Петрович? Молчал-то чего?

– Как не молчать, государыня, – подошел бы, объясняться стал, тут на ваше величество тень бы и навел. Как Бирон-то с клевретами своими за вами следил, глаз не спускал. За вас боялся, ваше величество, да и за себя, что греха таить, тоже.

– Понимаю, Алексей Петрович, все понимаю. Звала тебя на совет, правды не знала, а теперь-то и вовсе ты мне нужен. Не обойтись мне без тебя.

– Ваш верный и всепокорный слуга, ваше величество.

Имена зодчих, которые не могли построить Климента, отпадали одно за другим. Кто мог, оставалось по-прежнему непонятным.

Нет, конечно, список имен еще не был исчерпан. Архитекторы оставались – и какие же разные, с какими яркими, неповторимыми человеческими и творческими чертами. Прежде всего человеческими. В годы Анны Иоанновны надо было прежде всего отстоять свое достоинство, право на профессию и уважение к ней. Петровским пенсионерам подчас помогало дворянское происхождение – они относились к числу тех самых недорослей, которым пребывание в Европе приносило образование, специализацию. Но это же самое образование, факт службы в окружении простолюдинов-ремесленников сводил на нет все преимущества.

О Иване Мичурине можно судить по-разному. Дворянин Галичского уезда Костромской губернии, он поступает в Академию навигацких наук, но получает оттуда перевод в ученики к архитектору Микетти. Шесть лет занятий в Голландии завершают его профессиональное образование. Вернувшись в Россию в период пребывания царского двора в Москве, он легко улавливает произошедшие перемены и предпочитает остаться в старой столице. Конкурировать с приезжими любимцами императрицы бесполезно, рассчитывать на большие заказы бессмысленно. Мичурин за считаные годы становится едва ли не единственным и исключительно высоко ценимым архитектором Москвы.