Слов нет, издавна связанные со вчерашней цесаревной архитекторы существуют, и Бестужев-Рюмин должен их знать. Пусть легкомысленная, какой она многим казалась, младшая дочь Петра не располагала ни средствами, ни местом для строительства. Пусть каждая ее попытка украсить свой нищенский двор рассматривалась императорским двором как начало заговора и признак государственной измены. Пусть любое начинание отравлялось тенью монастыря, в котором она могла оказаться каждый день по воле очередного правителя. Тем не менее какие-то поделки производились, услугами строителей она пользовалась. Это Иван Бланк, поплатившийся за связь с цесаревной ссылкой в Сибирь. Сегодня в Москве остались главным образом работы его даровитого сына Карла Бланка, всю жизнь строившего в старой столице. И это Пьетро Трезини, родственник первого архитектора Петербурга, строителя многих его зданий и Петропавловской крепости, любимого Петром Доменико Трезини.

Граф И. И. Шувалов. Гравюра Е. П. Чемесова 1760 г. С живописного оригинала П. Ротари конца 1750-х гг.

Доверие к старым слугам? Но опытный дипломат знал и другое. В представлении наконец-то обретшей власть цесаревны они могут стать символами ее былой нищеты и бесправия. Кто знает, как в результате своевольная Елизавета отнесется к ним. Судить можно было только по ее поступкам и словам.

Между тем в первых же указах фигурируют две одинаково занимавших императрицу постройки: собор и театр. Собор должен был воплотить благодарность дочери Петра гвардейскому полку, первому принесшему ей после дворцового переворота присягу на верность. В слободах Преображенского, „батюшкиного“, как любила говорить сама Елизавета, полка должен быть построен соименный полку храм с приделом в честь Климента, папы Римского, на день чествования памяти которого пришлось „счастливое восшествие на отеческий престол“. Театр – это подарок Москве, в преданности которой былая цесаревна не испытывает полной уверенности. Москва сохранила свой непокорный нрав. В ней немало родственников сосланных и казненных еще в „батюшкины“ времена, которые не пожелали искать милостей и прощения у петербургского двора. Наконец, недавняя история с поднесенными Анне Иоанновне Кондициями тоже способна навести на серьезные размышления. Елизавета предпочитает сделать старой столице царский подарок, которым и займется Растрелли. Что же касается полковой слободы...

Предусмотрительность и осторожность не могли помешать. Понимая, чем она обязана имени отца, Елизавета Петровна и здесь в выборе зодчего апеллирует к отцовской памяти. Пусть проектом Преображенского собора займется Михайла Земцов, всем обязанный Петру I и ценимый им.

Трудно найти более яркое воплощение всех тех качеств, которые вызывало к жизни и поддерживало петровское время, чем деятельность Земцова. Подростком приезжает он в новостроящуюся столицу на Неве и овладевает итальянским языком – царь нуждается в переводчиках. Не удовлетворившись этой первой профессией, Земцов уже двадцати двух лет оказывается в Городовой канцелярии, занимавшейся возведением Петербурга, в качестве ученика первого архитектора города Доменико Трезини. Формально ученик, в действительности через считаные месяцы помощник Девять лет пребывания в заваленной работами мастерской Доменико Трезини приносят ему и превосходную профессиональную подготовку, и личную известность в строительных кругах. Его запрашивает к себе главный распорядитель дворцовых работ Микетти и сразу же направляет в Екатериненталь строить по его проекту великолепный дворец.

В 1723 году Петр обращает внимание на дельного и энергичного строителя. Земцов получает поручение ехать в Стокгольм со сложным и очень необычным заданием: „Ехать тебе всток Гольм итамо сыскать как у них держитца подмаска у полат, так же и в городах: утех которые кземле так и на площатках ежели есть площатки чем крепят от течи иприговорить на нашу службу: человек также двух инных мастеров“. Желание Петра было выполнено. Из числа необходимых ремесленников Земцов привез с собой мельничного мастера, плотника, „пружинного мастера“, „стейнмастера, или каменосечца“ и садовника. С отъездом в следующем году из России Микетти Земцов, по распоряжению Петра, заменит его в ведении всех дворцовых построек. Ему же передаются обязанности городового архитектора Петербурга. Уже при Анне Иоанновне он станет к тому же архитектором Александро-Невского монастыря и все годы будет вести основанную в Петербурге архитектурную школу, выдвигая оригинальные мысли об организации обучения.

Но Петр верен себе. Даже будучи уверен в знаниях и одаренности Земцова, он тем не менее собирает в 1724 году в Петербурге архитекторов и предлагает им аттестовать Земцова. Общее мнение признало его достойным звания „архитектора полного и дествительно непрекословно во всех касающихся делах этого художества“. Только с этого времени Земцов начинает именоваться архитектором вместо ученика архитектуры – „гезеля“.

– Вишь, Мавра Егоровна, сколько у императрицы Елизаветы Петровны друзей да сродственников объявилось. Цесаревной была – не знала, как за стол зазвать, чтоб пустые куверты глаз не кололи, застолье шумным было. А теперь, коли всех удовольствовать, империи не хватит, так руки со всех сторон и тянут, так и тянут: а мне, а мне, почему ему больше, почему нам меньше. Свету божьего за ними не видать.

– Так кого же и просить, государыня-матушка, как не тебя. Одна ты всех благ подательница, одна ты всем заступница и защитница. Куда ж людям без тебя! Вот и просят, вот и беспокоят, потому императрица, самодержица.

– Да брось ты слова эти говорить. „Самодержица“! Сама знаю. Только сколько ж можно в утробы свои ненасытные толкать! Уж расперло всех от богатств-то, того гляди лопнут, ан нет, мало. Уж, кажется, чего родне Алексея Григорьевича ни дадено, каких земель ни набрались, каких чинов-орденов ни получили, а все кому-то не хватает.

– Матушка, тебе не в труд, не в убыток, а с Алексеем Григорьевичем ведь какие годы прожиты. Только мы одни возле тебя, голубушки нашей, и были. На кого, как не на нас, тебе полагаться.

– Опять годы! Да какие такие годы, Мавра, позволь спросить? Может, прав у цесаревны отроду не бывало, может, вступила она не на престол родительский, может, в царском роду чужая?

– Ой, государыня, как ты можешь! Я ведь спроста: молодость вспомнила.

– А теперь вроде в старухи меня выводишь: одной семьей росли, одной стареемся. Нет, Маврушка, и семьи не одной, и счет годам у нас разный. В милости никому не откажу, коли верно служит, только сначала служба должна быть, потом награда. Ты мне лучше про великую княгиню скажи, как она там?

– Да что сказать-то, государыня? Прости, не прогневайся, только я бы своему сынку получше невесту сыскала. И то сказать, росточку малого, тела сухого, лицом желтая, нос длинный, как есть рыба плоская – ни тебе посмотреть, ни тебе ухватиться.

– Ну хватать-то не нам с тобой. Это пусть Петр Федорович трудится, а что собой нехороша, может, с годами выровняется. Лет-то ей шестнадцать всего.

– Себя, что ли, матушка, в шестнадцать-то не помнишь? Сейчас хороша, а тогда выпуколкой какой смотрелась; кто ни пройдет, всяк оглянется. Как принц-то Голштинской на тебя засматривался, как надежду держал с тобой вместо Анны Петровны обручиться.

– Сынок не в отца, твоя правда. А что жена нехороша, так племяннику под стать. Он-то шебутной, бестолковой, Катерина тихая, голосу не подымет, аккуратная, глядишь, и мужа к порядку приучит.

– Многого от Катерины Алексеевны дожидаешься, матушка. Смотри не просчитайся. Этим тихоням-то только верить.

– А чего высмотрела-то, Маврушка?

– За книжками все сидит.

– Мы не сиживали, так грех-то невелик Все для племянника лучше, чем по углам бы с кавалерами амурничала.