Слухи шли, императрица прихварывала, фаворит все больше чувствовал себя единовластным правителем, опиравшимся главным образом на Алексея Бестужева, готового выполнить каждую прихоть герцога, пока 12 августа принцесса не родила сына. Вопреки ожиданию, маленький Иоанн не сразу был провозглашен наследником, в чем усматривали очередную хитрость, измышленную Бироном и Бестужевым, тем более что оба они заняли откровенно пренебрежительную позицию по отношению к принцессе.

Трудно предположить, как долго длилось бы подобное положение, если бы 5 октября за обедом императрице не стало дурно. Ее перенесли в спальню, с большим трудом привели в чувство, и, по-видимому, едва придя в себя от припадка, Анна подписала указ об объявлении Иоанна наследником российского престола – мера вполне своевременная, если принять во внимание, что уже 17 октября императрицы не стало. Сразу после смерти Анны ее маленький внук был провозглашен императором. Манифест не оговаривал регентства, и все были убеждены, что правителями при сыне станут до его совершеннолетия родители. Однако появившийся днем позже указ Сената развеял иллюзии. Регентство досталось одному Бирону, к великому гневу и отчаянию принцессы. Впрочем, и принц Антон не скрывает своих чувств. Очень похоже, что и он стал мечтать о власти, причем без участия своей супруги, и нашел некоторое число сторонников подобного варианта среди влиятельной знати. В конце концов, поддерживая подобных соискателей, даже простой камер-лакей ищет способов собственного возвышения.

Бирон решил откупиться от своих соперников внушительными денежными суммами, тем более что помимо фактических прав на власть он обеспечил себе титул королевского высочества и полумиллионное годовое содержание. По всей вероятности, для того чтобы окончательно рассорить царственных супругов, тот же титул получил только принц Антон, хотя содержание его вместе с принцессой намного меньше – всего триста тысяч рублей в год. Бирон позаботился и об улучшении условий цесаревны, удвоив ее содержание, хотя оно даже теперь будет составлять восемьдесят тысяч – разница очень значительная, особенно для самолюбия Елизаветы.

Добавлю еще только несколько подробностей. Двухмесячный император отрешен от родителей и помещен во дворец под наблюдение герцогини Бирон, что вызывает немало толков. Сумеет ли злая горбунья сохранить жизнь и здоровье младенца? Во время церемониала поздравлений все придворные должны были прикладываться к руке Бирона. Многие сказались больными, но большинство подвергло себя этому унизительному испытанию. Надолго ли?

– Мне необходимо объясниться с вами, Анна.

– Тебе со мной, принц? О чем еще?

– Вы знаете, я не терплю этой простонародной манеры обращения, недопустимой для придворного этикета.

– Учить меня, значит, собрался.

– Именно учить. Вы сами знаете, то крайне небрежное воспитание, которое было вами получено, не соответствует требованиям двора. Императорского двора! И я хочу, чтобы мать моего сына не компрометировала ни императора Иоанна, ни меня.

– Вон оно что! Не вышла, значит, принцесса Мекленбургская, внучка родная царя русского в русском дворце жить. Зато ты вышел, принц. Земель вот, правда, за тобой не водилось, окромя титула, богатств никаких нет, все, что на тебе надето, на чем сидишь, в чем живешь, – чужое, на коленках, поклонами да лестью выслуженное, а так всем ты, принц, взял, всем в монархи вышел.

– Я безразличен к вашим оскорблениям, Анна. Они слишком однообразны и не свидетельствуют об остроте вашего ума. На что бы вы ни ссылались в прошлом, сегодня речь идет о моем регентстве.

– То есть как это – твоем?

– Да, именно моем. Гвардия, и не только гвардия, высказывается за то, чтобы именно мне взять на себя обязанности регента при собственном сыне. И в ваших интересах поддержать это стремление. Тогда вы по крайней мере будете супругой регента – это создаст вам прочное положение.

– А почему ж это тебе, когда ты, принц, к российскому царскому дому отношения не имеешь? Сбоку припека объявился, и на тебе – в регенты метит! Через меня же во дворец попал, и меня же побоку! Так выходит?

– Не думаете же вы сами занять это место, Анна! Вас не знают и не любят в гвардии. Ваш образ жизни удаляет вас даже от придворных, которые скоро перестанут узнавать вас в лицо. Моя военная служба сделала меня достаточно известным в действующей армии, а это немало. Вы же знаете, что еще при жизни покойной императрицы представители шляхетства хотели просить ее о назначении именно меня регентом императора.

– Хотели не хотели, а не просили. С пьяных глаз чего не говорится, да и тетушка никогда бы не согласилась – не любила она тебя.

– Иными словами, вас устраивает власть герцога Курляндского. После всех унижений, которые вам пришлось от него вынести, вы все равно предпочитаете его мне. А что касается расположения императрицы, то и к вам она никогда расположена не была.

– Это правда. Кабы по-родственному относилась, неужто за тебя замуж бы выдала, неужто обездолила бы так

– Но благодаря браку со мной вы – мать императора.

– Ребенка от тебя родить, эко диво! А может, и диво, что не только от любви и согласия дети рождаются, а вот как у нас – тоже. Вот гляди, принц, какие мы с тобой разные. Мне б только тебя не видеть, а тебе от нелюбимой жены побольше получить. И слава-то тебе нужна, и ордена, и званий сам себе надавал бы, и в Кабинете на первом месте сидеть, и армией командовать. Жадный ты, Антон, ух какой жадный!

– При чем здесь какая-то жадность, когда мы говорим о законных правах.

– Да что в них, в правах-то, когда мы судьбой друг к другу приговоренные? Какая от тех прав радость-то? Всю жизнь лаяться, ноченьки темной как каторги ждать?

– Вы поразительно откровенны, Анна, как в отношениях со мной, так и с другими людьми. Появление здесь Линара поставило меня в двусмысленное положение, тем не менее вы не подумали об этом.

– Да какая мне разница в положении-то твоем, скажи на милость, какая?

– Ты только погляди, матушка, до чего ж этот проклятый курляндец ловок – с чего правление-то свое начал. Ни тебе казней, ни тебе народу острастки – одни милости всем да каждому. Никого не обошел, всех припомнил. Манифест о соблюдении строгом законов и суде правом – коли кто из вельмож совестью поступится, тут ему и казнь случится.

– Давно пора, больно курляндцы-то разбушевались. Гляди, всю казну царскую разнесли. В народе все известно, о чем на всех площадях толк

– Подушный оклад сбавил народу по семнадцать копеек с души – его ли после дела такого не благодарить, за него ли молебнов благодарственных не служить! Преступников всех поосвобождал, окромя убивцев да казны государевой расхитителей. Опять народ уважил.

– Хватит тебе, Мавра, с народом. Дворян боится, так народу куски-то и бросает, чтоб не выдали, чтоб здравицу возглашали. Кабы не боялся, узнал бы народ ручку герцогскую крепкую, да и дворянам бы шеи посворачивал.

– „Кабы“, „кабы“, а вот как есть гляди, как хитро дело повел.

– Бирон повел! Где ж раньше ум его был, при Анне Иоанновне, покойнице? Что-то тогда ума не было. Сам все законы рушил, сам полказны в свои карманы угреб. А теперь, вишь, платья придворные не дороже четырех рублев за аршин шить можно – простота такая пошла. Бенигне и алмазов своих надеть некуда.

– Алмазы и так пролежат, каши не запросят. Не на век же приказ такой. А только что ты, матушка, сказала, будто и не Биронова голова дела решает?

– Как есть, не Биронова. Ты за герцогом Бестужева Алексея, Маврушка, не разглядела. Вот тот и впрямь хитер. Любого обведет и выведет.

– А Бирон так и слушает!

– Чего ж не слушать, коли дело говорит. Да и принц Антон им на руку играет. Ему бы с женой скопом держаться, ан ему одному властвовать захотелось. Тоже, скажешь, Бирон сообразил, чтоб ему титул, а Леопольдовне нет?