– О каком этикете вы собираетесь говорить, когда Меншиков должен любой ценой укрепить свое положение. Как только цесаревна Анна стала герцогиней Голштинской, она перестала представлять опасность и для него, и для императрицы Екатерины.

– В силу подписанного по воле отца отречения от прав на престол.

– За своих будущих потомков именно от герцога Голштинского. Если бы этот брак не состоялся, никаких запретов над Анной не тяготело бы, и она вполне – и притом с большим успехом! – могла сама стать претенденткой на отеческий престол.

– Впрочем, надо сказать, что внешняя сторона была относительно соблюдена: день бракосочетания выбран сообразно празднованию иконы Владимирской Божьей Матери, покровительницы царствующего дома. Нельзя же было ждать еще год этого праздника! Кроме того, герцог сделан членом вновь учрежденного Верховного тайного совета. Его влияние, судя по всему, может оказаться очень значительным.

– Почему бы и нет, раз сам он не пользуется ни малейшей популярностью ни среди народа, ни тем более среди гвардии. Отношение к голштинцам, судя по донесениям нашего министра, у русских самое отрицательное. Давая известное положение герцогу, Меншиков ровным счетом ничего не теряет и даже приобретает, поскольку сама Анна неизбежно отходит на второй план в качестве жены.

– Остается Елизавета.

– С младшей цесаревной все проще и сложнее. Ее не успели узнать, но она такая же дочь Петра и в силу одного этого непременно приобретает популярность. К тому же у нее общительный, веселый нрав и умение разговаривать с простыми людьми, особенно с солдатами.

– Вариант, выдвинутый самой Екатериной, – замужество Елизаветы с собственным племянником, сыном казненного царевича Алексея.

– Вы явно преувеличиваете возможности Екатерины. Вряд ли она могла прийти к проекту, осуществление которого потребовало бы нарушения всех канонических церковных правил.

– Монархам не так трудно добиваться исключений.

– Несомненно. Но Екатерину трудно по самому складу ее характера и мыслей назвать монархиней. Она плывет по течению, которым управляют те, кто держит новую императрицу в руках. В данном случае о замужестве Елизаветы с будущим Петром II подумал, как считает наш министр, Остерман, но оказался в меньшинстве.

– К сожалению.

– Возможно, вы и правы. Попытки вести дальнейшие матримониальные переговоры с Францией также успеха не имели.

– Я считаю, французскому министру в Петербурге положительно не хватает удачи. Несмотря на свою ловкость и наблюдательность, Кампредон не добился до сих пор никаких результатов.

– Французская корона заинтересована в союзе наследника своего престола со второй дочерью принца Валийского.

– С согласия русских Кампредон пытался предложить тот же вариант герцогу Бурбонскому.

– Бесполезная затея, имея в виду, что герцог заинтересован в союзе с немецкой принцессой. Правда, Кампредон не упустил момента, когда расстроился предполагаемый брак Людовика XV с английской принцессой, и не его вина, что французское правительство остановило свой выбор на этот раз на Марии Лещинской.

– Если быть женщиной, можно уверовать в несчастливую звезду младшей цесаревны. Очередное сватовство вполне может также стать неудачным.

– Принц Карл Август Любский?

– Положим, здесь требования совсем не так высоки.

– А молодые как будто увлечены друг другом.

– Даже так? Хотя вообще в этом нет никакой нужды.

– Да, наш министр сообщает из Петербурга о личном характере возникших между ними до обручения отношений.

– Однако существенно то, что ни в одном из вариантов интересы английской короны не были предусмотрены.

– Более того, милорд. Присоединение правительства к Венскому союзу никак не может быть выгодно для нашего короля.

– Еще бы, союз короля испанского, добивающегося от нас возвращения Гибралтара, короля прусского и императора римского!

– В выигрыше именно этот последний. Австрийцы поддержали Меншикова в его фантастическом плане захвата русского престола. Идея завещания власти сыну царевича Алексея Петровича с обязательным условием женитьбы на одной из меншиковских дочерей – это поразительно по наглости.

– И безошибочности результата, хотите вы сказать. Самое любопытное, что этому не стала возражать Екатерина, совершенно забывшая об интересах собственных дочерей.

– Во-первых, милорд, вряд ли эта пышущая здоровьем, сорокалетняя женщина стала думать о последней воле. К тому же она не лишена здравого смысла простой крестьянки: надо дожить до того времени, когда власть снова станет предметом наследнических споров, и бог весть когда еще это произойдет.

– Чего звал, чего видеть-то хотел, Петр Михайлыч? Даже убраться не успела, куафюры не кончила. Не иначе новости какие из Петербурга, будь он неладен. От каждой почты сердце мрет. При дяденьке Петре Алексеевиче нелегко было, теперь и вовсе руки опускаются. Сколько их там, начальничков-то? Всем государыня Екатерина Алексеевна потрафить норовит. Одного Меншикова мало – Монсово семейство зашевелилось. Левенвольд молодой объявился. Сердце-то у тетеньки мягкое, как дело до молодых любезников дойдет. А им что – у каждого свой интерес, своя выгода. Так что ж ты, Петр Михайлыч?

– Не знаю, как и начать, государыня.

– Ой, да не томи ты, не томи! Что за гроза такая? Страшен черт, да милостив Бог – сам всегда говорил. Авось обойдется.

– Этим разом не обойдется, ваше высочество.

– Чего не обойдется? Да ты прямо с лица, Михайлыч, спал – как плат белый.

– Спадешь тут. Самодержица всероссийская Екатерина Алексеевна меня перед свои ясны очи требует, и немедля.

– Так не в первый раз. О чем спросит, чему поучит, Александр Данилыч за что пожурит, а все назад отпустят.

– То-то и оно, с тем зовут, чтобы не отпустить.

– Как – не отпустить? Тебя? Ко мне? Да что ты, Михайлыч, никак бредишь!

– Бредил ваше герцогское высочество, золотыми снами бредил, ан время пришло – просыпаться пора. Все теперь с меня спросят, во всем виноват останусь, не знаю, где ссылку придется отбывать, где живот кончать.

– Да за что, скажи ты мне, за что?!

– Эх, вин наших рабских с предостатком найдется: кто Богу не грешен, царю не виноват! Вроде, по бумаге выходит, хозяйствовал при тебе, государыня, неправильно, за добром твоим плохо глядел, деньги для себя утаивал, а я, матушка...

– Ну и утаивал, ну и себе оставлял, так это ж мои деньги – шкатульные. Мне тебя и винить, если что. А для меня на тебе вины нет, лишь бы ты жил здесь, лишь бы промеж нас все по-хорошему, по-старому!

– Что уж старое поминать! Теперь ни тебе, государыня, ни мне от него ничего, окромя беды да горя, не будет. Молчать лучше.

– Как – молчать? А сердцу разве прикажешь? Да я сама замест тебя в Петербург поеду – сиди тут, хозяйство карауль, – сама тетеньке Екатерине Алексеевне в ножки кинусь, умолю ее, злодейку, умолю, разлучницу.

– Молчи, Анна Иоанновна, богом прошу, молчи! Никуда ты не поедешь, сама знаешь. Без указу Александра Данилыча шагу не ступишь, дыхнуть не посмеешь, клячи для возка не сыщешь. А ты – в Петербург!

– Доеду, соколик мой любезный, не знаю как, а доеду, пешком дойду!

– Опамятуйся, Анна Иоанновна! Ну дойдешь, ну во дворец тайком проберешься, ну государыне на глаза попадешь, а дальше-то что? Она, что ли, делам да словам своим хозяйка? Вот когда мой конец придет, вот когда мне, не приведи, не дай господи, батогов да Сибири не миновать, коли еще жив останусь. Легко ли – царевнин любовник! За такое никогда не миловали!

– А Прасковью миловали, с Мамоновым обвенчали, с сынком жить дозволили? Чем я-то хуже! Чай, не царевна, не девка – герцогиня вдовая, сама себе голова. Денег не дают, так сан хоть уважить должны!

В истории чернеца Федоса Матюшкин и Воронин остались последними. Но память отступала вспять. Ведь курьеров было больше. Гораздо больше. Полторы тысячи верст от Петербурга до Архангельска их хоровод в последние месяцы перед выездом обоза с потаенным ящиком проделывает добрый десяток раз. Всегда спешно. Всегда секретно. Предмет обсуждения – не следствие над Федосом (оно уже кончилось) и не условия его заключения (они тоже установлены), но смерть, возможная, желаемая, необходимая. Конечно, Федос еще жив и даже не подает признаков болезни. Но поскольку казнить его почему-то не хотят, разве нельзя надеяться и... помогать надежде. Архангелогородский губернатор Измайлов считает, что нужно и полезно. Пусть Тайная канцелярия сообщит, как ему поступать в случае желанной развязки. Ответ не заставляет себя ждать, как всегда жестокий и полный недоверия. «Когда придет крайняя нужда к смерти чернцу Федосу», иначе – не останется возможности выздоровления, впустить к нему для исповеди священника, но не иначе как в присутствии самого Измайлова. Каждое слово предсмертной, предназначенной одному Богу исповеди должно стать известным Тайной канцелярии. Потом келью с умирающим (не умершим!) запереть и опечатать. Если Измайлов будет контролировать священника, то и священник послужит его проверке. Так надежнее, а оставаться кому бы то ни было около Федоса в одиночку строжайше запрещено.