Он не будет искать престола для себя, ибо слишком хорошо знает хрупкость таких сложных конструкций и недолговременность их существования. Я бы сказала, что его привлекает не столько богатство – хотя он скуп, не атрибуты высокого положения – ими он способен пренебрегать, сколько сама власть, возможность распоряжаться ходом событий по своему усмотрению и придавать задуманное направление колесу истории. Ты скажешь, это величайшая форма честолюбия, я бы добавила – и самая опасная, потому что в своем опьянении механизмом игры человек перестает испытывать человеческие чувства и снисхождение к другим людям. Его жестокость из усилия воли становится естественным состоянием, и гнев, слепой и безрассудный, обращается против каждого, кто мешает очередному задуманному ходу вне зависимости – его ли это вина или простое стечение обстоятельств. Приглядываясь к Бестужеву, я вижу, что он действительно способен был забыть годы изгнания покойной императрице и ужас смертного приговора правительнице, лишь бы открывшиеся перед ним новые возможности отвечали его затаенным надеждам.

Царедворец до мозга костей, Бестужев силен своим полным равнодушием к женщинам. Не представляю себе красавицы, которая могла бы вскружить ему голову, и умницы, которая хотя бы на несколько минут способна была отвлечь его от хода собственных мыслей. Это не значит, что жизнь его отличается аскетизмом и строгим воздержанием. Отнюдь нет. Бестужев любит хороший стол и вино, но светским дамам предпочитает собственных крепостных девушек, которые не в состоянии связать его действий и создать каких бы то ни было жизненных осложнений. Госпожа Бестужева хорошо знакома с этой особенностью своего супруга, но находится в таком подневольном положении, что не осмеливается поднимать голоса в защиту собственных прав. Деспотичный в делах, Бестужев тем более деспотичен в семейной жизни. Как говорят, в собственном доме он не разрешает разговаривать жене и совершенно не считается со своими тремя уже достаточно взрослыми сыновьями.

Сейчас все его помыслы сосредоточены на принцессе и стремлении упрочить ее положение на престоле. При существующей ситуации решение подобной задачи требует учета всех тех противоречивых сил, которые лишают плавного хода и равновесия корабль нынешнего правления. Сумеет ли Бестужев все эти силы подчинить поставленной им задаче? Снова остается сказать: поживем – увидим.

– Будто недоволен ты чем, Алексей Петрович? Смурной какой-то. Правда, не подписала я еще манифеста о тебе, чтоб вины все с тебя снять. Да подпишу, подпишу, дай срок

– Воля ваша, ваше величество.

– Опять ты с титулом этим, а я оглядывайся, не услышал бы кто – разговоры пойдут, от принца одного понаслушаешься. Мы, Алексей Петрович, осторожненько, по-умному. Чтоб Остерману и тому сказать было нечего.

– Вы недооцениваете Остермана, государыня. У этого человека всегда и против всякого найдется что сказать. А мое присутствие в Петербурге и так не удалось сохранить в секрете – все знают.

– Это почему же? Визиты, что ли, отдаешь? Просила же я тебя повременить.

– Какие визиты, ваше величество! Вы соизволили разрешить мне приехать в собственный дом, приказали во дворец к вам приезжать.

– Так не мне ж к тебе для разговору ездить!

– Да кому ж такое в голову придет, государыня! Но глаз-то кругом куда как много: почему в бестужевском доме огни, слуги суетятся, кому, как не хозяину, в карете выезжать, а ко дворцу разве незамеченным подъедешь.

– Но ты ж не через парадный ход, Алексей Петрович?

– Какая разница, ваше величество. Ваша жизнь вся на виду – под маской не скроешься.

– Твоя правда. Решаться с манифестом надо. Да про это мы еще с тобой потолкуем. За другим я тебя звала. Ты вот о завещании императрицы Екатерины толковал, будто мне теперь цесаревны опасаться нечего, а я боюсь, Алексей Петрович, кабы ты знал, как ее боюсь. Ну фискалы за ней следят, ну о каждом шаге доносят, так ведь окромя меня во дворце сколько хозяев выискалось. Принц Антон командует, мне слова не скажет, чего они с Остерманом умышляют. Может, в чем и с цесаревной стакнутся, может, о чем важном промолчат, лишь бы мне назло. От супруга-то моего богоданного ума не жди, а добра и вовсе.

– Утвердить вам свою династию пора, ваше величество, – Брауншвейг-Люнебургскую – на русском престоле.

– Что ты, что ты, Алексей Петрович, не хочу я с Антоном, ни за что не хочу! И не говори ты мне таких слов. Чтоб мне на всю жизнь без него, постылого, и не дохнуть. Жизни мне такой не надо!

– Позвольте, государыня, мысль кончить. Я имел в виду провозглашение императрицей вас одной. Так и должно по закону быть – только вы имеете отношение к русскому престолу.

– А принц?

– Останется супругом вашим, супругом императрицы, не более того. Тогда уж и распоряжений от него никаких не будет, и подчиняться ему никто не пожелает, да и вы, если воля ваша будет, судьбу его для пользы государственной решите.

– Это что за мысли-то у тебя?

– В Петербурге ли разрешите жить или, скажем, в каком отдельном дворце, со всеми почестями, однако же чтоб неприятностей вам не чинил.

– Думаешь, и так возможно?

– Всеконечно, ваше величество.

– Ох, снял ты у меня с души камень, Алексей Петрович! Потолкуем, обсудим все не спеша.

– В таких делах, государыня, время дорого.

– Да понимаю я. Только цесаревна пока ничего злого противу меня не умышляет, так что время-то пока есть.

– Откуда ваша уверенность, государыня? Вы слишком доверяетесь фискалам, а ведь то, что за деньги продано, за деньги другими может быть и куплено.

– Какие фискалы – поверила бы я им! Мне сама цесаревна сказала.

– Вы говорили с ней о своих подозрениях?

– Сразу как с тобой о них потолковали.

– Это значит, еще вчера.

– Конечно, вчера, на бале. Цесаревна даже в слезы ударилась, что обидела я ее беспричинно, клялась, божилась, что в мыслях ничего противу меня не имела.

– Ваше величество, у вас остается единственный выход – немедля арестовать цесаревну.

– Да ты что, Алексей Петрович! Как это – арестовать? За какие такие вины?

– Крепость – единственное место, где отныне цесаревна не будет представлять для вас и вашего сына опасности.

– Да почему, скажи ты мне, ради бога! Господи, даже голова кругом пошла.

– Да потому, ваше величество, что остерегли вы ее! Теперь она о спасении своем думать будет. Не торопилась, так заторопится – так заторопится, что нам не успеть.

– Да что ты, она после разговору нашего – успокоила я ее, обнадежила своим благоволением – глаза утерла, водицы попила и до самого утра на бале танцевала. А ты – заторопится!

– Вы не назвали в разговоре с цесаревной моего имени, ваше величество?

– Вроде нет – к чему бы?

– Простите мою настойчивость, но это очень важно – вы точно помните? Может, просто так обмолвились?

– Да нет же, Алексей Петрович, ведь тебя для всех-то и в столице нет. Конечно же не называла я тебя. А что ты обеспокоился?

– Долго занимать ваше внимание, ваше величество. Вам, поди, и так разговор этот тяжел.

– Твоя правда, скорей бы кончить.

– Но я вынужден для вашего же блага вернуться к аресту цесаревны, государыня.

– Экой ты, Алексей Петрович, нетерпеливой! Да надо же мне с фрейлиной Менгден поговорить, с госпожой Адеркас. Графа Линара, как посланника польско-саксонского, в известность поставить. Союзники же они наши – нельзя так, право.

– Только так и можно, ваше величество, только так – втайне и безо всяких советов. Не жалеете себя, пожалейте сына. Сколько лет под рукой покойной императрицы жили, свету божьего не видели – и теперь снова под чужую власть, а то и того хуже.

– Да ты так толкуешь, будто дело это решенное, Алексей Петрович! Тебе бы вот пиесы писать – трагедии аль повести какие. В жизни такого не бывает.